А жизнь одна...

— …которые отказались покинуть тяжелораненых, хотя вместе с ними, видимо, попали в лапы фашистов.

— Вот именно. Попали. Могли выйти вместе с минометчиками, а не вышли! Одна из них спасла Роби в июне сорок четвертого под Выборгом и стала его женой. Сюжетец, а?

Я не мог поверить, и Заречный это понял.

— Проявить пленку можешь? У тебя ведь домашняя фотолаборатория имеется?

— В шкафу на кухне жена отвела одно отделение. Все, что надо, есть, а вот печатаю только вечером — занимаю всю кухню.

— Слушай, сделаем исключение: жены дома нет, мы займем кухню с утра.

Я настолько был рад новой встрече с ним, что не стал возражать. Позвонил к себе в редакцию — срочных дел не предвиделось, мог остаться с боевым другом, давно не приезжавшим в Таллин.

Много времени, как всегда, заняло приготовление свежих растворов, да и бачок у меня допотопный, с неудобной спиралью, в которую в полной темноте я трудно и неловко заправляю пленку.

— Смотри не испорти! — весомо, солидно предупреждает за дверью ванной Саша.

Потом мы занавешиваем окно на кухне и вставляем пленку в увеличитель. На фоне безбрежного водоема — настоящее море! — возникает светлая «Волга» и возле нее двое парней и девушка со спиннингом в руках.

— Печатай! — почему-то шепчет Заречный, словно мы от кого-то таимся, делая что-то недозволенное. — Крупно, двадцать четыре на восемнадцать. И следующие два кадра тоже.

Он хорошо помнит, что и в какой последовательности снимал. При свете красного фонаря лицо его становится загадочным, он весь светел и красив своей неуемностью, даже каким-то взрослым озорством. Невольно вспоминаю весь его жизненный путь: в семнадцать лет добровольцем ушел на фронт, в восемнадцать мать получает похоронную из-под Синявина, в двадцать он командир танкового взвода, после демобилизации в сорок седьмом — комсомольский работник, вскоре — секретарь парткома большого завода, заочно окончил политехнический институт, выдвинут в главные инженеры своего же завода. С директорского поста, после напряженных и счастливых шестнадцати лет, его пригласили в Москву. Если б знали директора некоторых таллинских заводов, какой «ба-аль-шой» начальник из их министерства сидит у меня на кухне и с нетерпением вглядывается в появляющиеся на доске под фотоувеличителем слабые изображения волн Нарвского водохранилища!..

Ага, вот лицо молодого парня крупным планом. Заречный вторым пинцетом сам вынимает снимок из ванночки с водой, сует в закрепитель и неотрывно смотрит на изображение. Наконец толкает меня в плечо:

— Узнаешь? Только вот усиков не было…

Что-то далекое, смутно знакомое чудится и мне в лице довольно красивого блондина с небрежно зачесанными назад волосами, с еле заметными светлыми бровями и горбинкой ниже переносицы.

— Ну, ну?! Неужели не узнаешь?

Саша никак не может понять, почему я немедленно, с первого взгляда не узнаю Роби Тислера. Ведь сын его сейчас в том возрасте, каким мы знали Роби. И похож на отца стопроцентно!..

— Саша, тебе повезло, — объясняю я. — Ты увидел вначале имя и фамилию на обелиске, потом в школе — фотографию Роби, именно в таком же возрасте. Газетную вырезку сохранил. Встретив живого сына Роби вскоре после знакомства с портретами в школе, ты его узнал сразу. А я ведь ничего этого не видел…

— Да, ты прав… — виновато признает он. Виновато и с сожалением. Ему хотелось бы, чтоб я тоже удивлялся и радовался изображению сына нашего автоматчика-десантника Роберта Тислера, которого так хорошо помним — вместе в последний бой под Синявином ходили, из окружения прорывались! Мое спокойствие обижало его.

— Мы с тобой не знали и сотой доли того, что случилось с Роби, — негромко, со вздохом говорит Заречный. — Ведь он действительно был расстрелян еще в сорок первом, но пьяные полицаи промахнулись и к тому же плохо зарыли могилу…

Это уже похоже на что-то знакомое. Случаев бегства расстрелянных из общих могил за войну накопилось множество. Я первым вспоминаю пярнуского милиционера Юлиуса Сельямаа — тоже из сорок первого года. С отрядом бойцов истребительного батальона он попал в лапы фашистов на перекрестке дорог Пярну — Рига и Пярну — Синди. На том месте сейчас тоже установлен памятник. А Юлиус жив и сегодня!

Мы провели с Сашей памятный и трудный день. Рассказывая то, что он узнал о судьбе Роби и его жены — медсестры из-под Синявина, он волновался, иногда горячился, а то вдруг переходил на шепот, словно боялся, что нас кто-то подслушает.

Конечно, сказать уверенно, что Расма Барда — одна из тех трех медсестер, которых встретила группа минометчика Митькина при выходе из окружения между Мгой и Синявином, сегодня никто не может, но обстоятельства столь сходны, что и отрицать этого тоже нельзя.

Фашисты из эсэсовской части обнаружили болотный лазарет с неходячими ранеными часа через два после отхода наших. Три полузалитые водой большие землянки и одна маленькая, стоявшая на отшибе, «охранялись» молодыми, посеревшими от бессонницы и усталости девушками в испачканном болотной грязью обмундировании, но с белоснежными нарукавными повязками с яркими красными крестами. Оказывается, специально постирали, чтоб всем знакомая эмблема милосердия бросилась в глаза.

Расма увидела немецких солдат первой — у входа в свою землянку. Трое эсэсовцев бросали гранаты в соседние блиндажи и землянки, гоготали, как молодые жеребцы на выгуле. После взрыва ждали, когда улягутся пыль и копоть, — тогда совали свои арийские носы в развороченные двери.

«Перебьют ведь всех!» — похолодела от жуткой мысли девушка. Что же делать? Погибнуть вместе со всеми или попытаться спасти обреченных и спастись самой? Она вошла в землянку и оперлась на косяк незакрывавшейся двери. Слабый свет из двух маленьких окошек под самым потолком едва освещал ее, а лежавшие на еловых нарах раненые ей самой казались безликой черной массой.

— Братья! — сказала она. — Немцы бросают во все землянки гранаты. Я остановлю их, я знаю их собачий язык. Вы все — мобилизованные, вы ранены, не можете двигаться, вы — под охраной Красного Креста. Вы согласны со мной?

Холодное молчание раненых было ей ответом. Потом в черной массе наметилось слабое движение, кто-то хрипло сказал:

— Все равно убьют, сестра… Не унижайся.

Вновь последовавшее молчание показалось ей вечностью. А наверху все ближе гремели взрывы.

— Поправимся — сбежим… — неуверенно произнес молодой голос. — Может — пусть попробует сестричка? А, братцы?

Опять движение на нарах.

— Как скажете… — тихо произнесла сестра, и все вспомнили ее такой, какой видели в бою, — смелой, сильной, красивой. Знали, что была она из семьи латышского красного стрелка.

— Умереть успеем, а попытаться можно. — Теперь говорил пожилой снайпер Левачев — Расма узнала его голос. Узнали и все товарищи. Опытный и беспощадный снайпер Левачев! Если фашисты узнают, сколько он за год пребывания на фронте отправил на тот свет их солдат и офицеров…

— Попробуй, сестричка.

И Расма вышла из землянки наверх…

Что было дальше, сын Расмы и Роби Тислера не смог вразумительно и связно рассказать Заречному. Знал, что мать с подругами прошла через все круги фашистского ада. Что гитлеровцы затеяли в захваченных землянках с ранеными «сортировку», перебив более половины неподвижных, беспомощных советских солдат, и никакой «красный крест» им не помог. И правильно поступили бойцы из последней, самой маленькой землянки, подорвав себя вместе с вошедшими к ним фашистами…