А. Блок. Его предшественники и современники

утверждается. Суть авторской позиции здесь в том, что и та и другая ситуация

жизненно несамостоятельна, внутренне несвободна, лишена «самодеятельной»

жизненной поэзии. Все дело в том, что везде ключи от поэзии — в авторских

руках, в его сюжете, а не в сюжете жизни. И та и другая ситуация стилизована,

стилизован и сюжет. Поэзия вынимается из жизни и, соответственно, из

действий лирического персонажа и целиком передается автору, его восприятию,

его произволу. Он вершит всему суд и оценку. Все персонажи — марионетки в

его руках. Поэтому-то здесь нет фактически раздельных сюжетов. Это все один

сюжет, и у всех ситуаций — одно решение. Полностью самостоятелен только

авторский голос:

Довольно: не жди, не надейся —

Рассейся, мой бедный народ!

В пространство пади и разбейся

За годом мучительный год!

Так начинается открывающее книгу стихотворение «Отчаянье» (1908).

Кончается же оно знаменитой строфой:

Туда, — где смертей и болезней

Лихая прошла колея, —

Исчезни в пространство, исчезни,

Россия, Россия моя!

В предисловии автор настаивает: «Спешу оговориться: преобладание

мрачных тонов в предлагаемой книге над светлыми вовсе не свидетельствует о

том, что автор — пессимист»130. В более позднее время автор признавался в

связи с «Пеплом» и в другом: «… собственно говоря, все стихотворения

“Пепла” периода 1904 – 1908 годов — одна поэма, гласящая о глухих,

непробудных пространствах Земли Русской; в этой поэме одинаково

переплетаются темы реакции 1907 и 1908 годов с темами разочарования автора

в достижении прежних, светлых путей»131. Белый говорит в последнем случае о

своем разочаровании в соловьевстве. Итак, один и тот же поэтический материал

трактуется автором то как оптимистический, то как пессимистический, и

зависит это не от самого объективного материала поэзии или стоящей за ней

жизни — но от внутреннего состояния автора. Более откровенное признание в

произвольном обращении с жизнью и поэзией трудно себе представить.

Поэтому образные построения по своей внутренней логике требуют именно

завершающих авторских схем в каждом частном сюжетном случае и в книге как

художественном целом. Если, скажем, в ситуации цикла «Деревня» из самой

реальной любви персонажей, парня и девушки, вынута поэзия, то что,

собственно, можно противопоставить в качестве жизнеутверждающего исхода

мрачным социальным силам, губящим эту любовь? Решение может тогда стоять

только вне самой ситуации, раз из «Коробейников», на которых ориентирован

данный цикл, изъята поэзия народного характера, превращена в подвластную

автору ироническую или трагическую стилизацию лубка.

Собственно, иначе все это можно сказать и так: Белого не интересуют

130 Белый Андрей. Пепел, с. 9.

131 Белый Андрей. Предисловие к разделу «Глухая Россия». — В кн.: Белый

Андрей. Стихотворения. Берлин — Петербург — Москва, изд. З. И. Гржебина,

1923, с. 117.

реальные люди, о которых он рассказывает в стихах, его занимает по существу

собственное отчаяние, скорбь по поводу утраты веры в «светлые пути»

соловьевства. Фактически же в редакции книги 1909 г. вместо прежней схемы

канонического соловьевства предлагается другая схема, в том же соловьевском,

но несколько подновленном духе. Теперь Белый тоже ищет «синтез», т. е.

головную схему единства сознания, но синтезирует он иные элементы. «Но

чтобы жизнь была действительностью, а не хаосом синематографических

ассоциаций, чтобы жизнь была жизнью, а не прозябанием, необходимо

служение вечным ценностям…»132 — пишет Белый в предисловии к «Пеплу»

1909 г. Но там же он демонстрирует свои социальные интересы: «Капитализм

еще не создал у нас таких центров в городах, как на Западе, но уже разлагает

сельскую общину; и потому-то картина растущих оврагов с бурьянами,

деревеньками — живой символ разрушения и смерти патриархального быта»133.

Соловьевское «синтезирование» «вечных ценностей» с той «социологией», о

своем интересе к которой рассказывает Белый в своих мемуарах, и составляет

новую схему, которая в каждом частном сюжете и в художественном целом

книги непреложно предполагается всем построением сборника «Пепел».

Таким образом, по замыслу автора, социально острый жизненный материал

должен представлять элемент новой мистической и художественной догмы. Но,

разумеется, жизненный и поэтический материал не может полностью поддаться

насилию — у него есть своя логика существования и восприятия в искусстве.

Даже если не любишь Белого-художника — больше всего воздаешь ему

должное как поэту, читая «Пепел». Больше, чем где бы то ни было еще, Белый

приближается здесь к подлинности жизни и поэзии. Поэтому и обычная для

Белого резкая выразительность в «Пепле» наиболее приемлема и доступна для

обычного поэтического восприятия. К сожалению, и в этом случае приходится

вступать в спор с Белым-теоретиком. Именно то, что нам сегодня

представляется достоинством «Пепла», вызывает недовольство книгой у самого

Белого — она ему кажется слишком простой, доступной: «… в “Пепле”

собраны наиболее доступные по простоте произведения мои, долженствующие

составить подготовительную ступень к “Симфониям”»; далее оказывается, что

сборник этот «периферичен»134 по отношению к основным устремлениям

автора. Парадоксально то, что, говоря о Белом, приходится оспаривать

представления Белого даже о его собственной эволюции. «Пепел» связан, в

первую очередь, не с «Симфониями», но с прозой Белого, и в особенности с

романом «Петербург». Есть своя логика в стремлении Белого видеть «Пепел» в