А. Блок. Его предшественники и современники

Это «веселье» поэтически сложилось из вполне конкретных элементов

«скудного» русского пейзажа в предшествующих двух строфах, подводящих к

лирической перипетии: битого камня, покрывающего убогие российские

косогоры, скудных пластов глины, «кладбищ земли», обнаженных, изрытых

мокрой осенью; к перелому, к «узорному цветному рукаву», к «веселью воли»

подводит «красная заря» осенних рябин.

Обобщенный образ России в стихотворении — образ трагедии, образ

непримиримых контрастов скудости и красоты, беспросветного осеннего дождя

и несущегося вперед ветра; эти контрасты нищей и прекрасно-вольной изнутри

страны оказываются и контрастами остро переживающего горькую «осеннюю

любовь» к ней лирического персонажа: в нем, в его душе та же нищая

опустошенность и та же трагическая воля к «веселью», к оправданию своей

единичной жизни общими судьбами народа:

Нет, иду я в путь никем не званый,

И земля да будет мне легка!

Буду слушать голос Руси пьяной,

Отдыхать под крышей кабака.

Запою ли про свою удачу,

Как я молодость сгубил в хмелю…

Над печалью нив твоих заплачу,

Твой простор навеки полюблю

Это гениальное стихотворение открывает собой целую большую линию

русской поэзии XX века — стоит напомнить хотя бы только имя Есенина, для

того чтобы стало ясно, какие большие поэтические последствия влечет за собой

эта попытка Блока связать воедино внутренние противоречия жизни души,

жизни человеческой личности и социальные противоречия большого перевала

общей русской жизни. Следует также помнить, что «Осенняя воля» написана до

«Балаганчика» и что, следовательно, нельзя говорить о трагической «иронии»

лирической драмы Блока, не «подтекстовывая» ее контрастами «Осенней воли».

Блок напечатал «Осеннюю волю» рядом с «Балаганчиком», в одном и том же

номере альманаха «мистических анархистов» «Факелы». Этот факт создает

особый контекст и к блоковской «причастности» к этому литературному

течению, и к полемикам символистов-соловьевцев с Блоком. Наиболее

примечательны тут внутренне-творческие контрасты, обнажающиеся с

особенной силой даже не в теоретических полемиках, но в фактически

возникающем здесь творческом, идейно-художественном противостоянии Блока

и Белого, скажем. Вспомним, чем кончались решительно все судьбы «бродяг» в

стихах из сборника «Пепел»: полной безнадежностью, «кладбищами земли»,

если пользоваться блоковскими словами, — и только. Противостоит им, может

спасти только мистическая схема, догма, стоящая над людьми, над единичными

человеческими судьбами. Сам образ России, страны, возникающей рядом с

образами «бродяг», тоже летит в «бездну», в «кладбище земли». У Блока

трагическое «веселье» воли присуще и самой стране, и «бродяге», влюбленному

в нее. Жизненная поэзия, сила чувства, присущая и обобщенному образу

народа, и образу освобожденного от прежних социальных связей человека,

«бродяги», может и должна вывести их из того общественного кризиса, в

котором они находятся. Таков объективный смысл блоковского поэтического

построения. При этом возможный дальнейший путь и страны, и отдельного

человека неясен, трагичен, но это путь в жизнь, а не в мертвую схему, не в

мистическую утопию, отрицающую самую жизнь.

В связи с одним мелким столкновением (еще до больших полемик между

ними) Блок писал Андрею Белому 15 октября 1905 г.: «Отчего Ты думаешь, что

я мистик? Я не мистик, а всегда был хулиганом, я думаю. Для меня и место-то,

может быть, совсем не с Тобой, Провидцем и знающим пути, а с Горьким,

который ничего не знает, или с декадентами, которые тоже ничего не знают»

(VIII, 138). В этом же письме Блок пишет, что ему «декаденты противны все

больше и больше», а далее, в ответ на упреки Белого в нарушении мистической

«ортодоксии», Блок констатирует: «… и что отнять у меня, когда я нищ?» (VIII,

138 – 139). Это письмо может служить своеобразным, хотя и очень неполным,

комментарием к «Осенней воле». Блок отождествляет себя с лирическим

персонажем «Осенней воли», рисует себя как «хулигана», «нищего» душой

«бродягу». Объективно сама устремленность Блока к пониманию, постижению

«общих коллизий», к такому их постижению, которое открывало бы

возможность рисовать разные «лирические судьбы», «вереницу душ» — разных

людей, руководствующихся не мистическими догмами, но своими внутренними

жизненными стимулами, — открывала возможность преодоления также и

односторонностей «нигилизма» и глухого отчаяния «бродяжества».

Реализоваться эта возможность могла только в нахождении некоей, достаточно

связанной с социальными коллизиями русской жизни, общей

мировоззренческой концепции современности. Блок ищет ее в разных

направлениях творчества: специально общественные ее аспекты раскрываются

в блоковской публицистике, индивидуальные коллизии современной личности

разрабатываются в лирике.

Поиски лирического образа России в поэзии, естественно, должны

координироваться со стремлениями Блока найти общую связующую нить

разных граней его творчества; поскольку исходной точкой нового этапа,

связанного с революцией, для Блока является разлом, крах старых устоев жизни

и больше всего с ним связан образ «бродяжества» — не исключены попытки,

под давлением догматиков, сконструировать из «болотных» тем условный

«синтез», иллюзорный выход из противоречий. И в первом, и во втором

изданиях «Нечаянной Радости» раздел сборника, носящий название «Нечаянная

Радость», т. е. — итоговый раздел, завершается стихотворением «Пляски