Шрифт:
Михаил Болотовский
Абдулов, гуляющий сам по себе
В тихий час мы валялись на незастланных больничных койках. Не спали, травили байки. Что еще делать в шоферской больнице в тихий час, как не байки травить?
– На ста сорока он на встречную выскочил...
– Петрович, рассказывая, приподнимался на локте.
– Ну, и в МАЗ, в лобешник. Там - сами понимаете... Лепешка.
– В цинковом гробу хоронили?
– спросил Славка.
– В деревянном. Жгли.
– Мертвецу без разницы, - сказал Федя Абдулов. Он лежал на кровати
– Как это без разницы?
– не согласился Славка.
– Это тебе, татарину, без разницы, а мне с самой разницей.
Федя не обиделся.
– Татар бабы любят, - не меняя положения, ответил он.
– А ты дурак.
– Деньги они любят...
– обреченно сказал Петрович.
– Татары?
– поинтересовался Славка.
– Бабы.
Все согласились, что бабы и впрямь любят деньги. Правда, Федя встрял:
– А ты, Петрович, не любишь денег?
– Дают - бери, - уклончиво ответил Петрович. До пенсии он работал в такси.
– А как жгли?
– вернул тему Славка.
– Как жгут... В крематории.
– Это ежу понятно, что в крематории. А у него зубы были золотые?
– Я ему в рот не лазил.
– А если золотые - тогда все, шандец...
– сказал Федя.
– Они эти зубы назад не дают.
Петрович возмутился.
– Как так не дают? Должны, понимаешь, назад давать.
Федя спорить не стал.
– Может, и дают, - согласился он.
– Конечно, - обрадовался Петрович.
– Зубы денег стоят. Сколько один зуб стоит?
Никто не знал. Помолчали.
– Интересно...
– Славка сел в постели.
– Они в газу жгут или электричеством?
– А кто их ведает...
– задумчиво отозвался Петрович.
– Думаю так, что в газу. Дешевле.
– В газу дешевле?
– заспорил Славка.
– Ну, ты дал! Вот ты за газ в месяц сколько платишь?
– В месяц? Рупь двадцать шесть.
– А за электричество?
– Это... как нагорит. У меня сын, понимаешь, всю комнату обставил электричеством. Пятерка порой набегает.
– Моя скотина тоже хотела патефон, - влез Федя.
– Я ей сказал: купишь, скотина, патефон, из дому выгоню.
– Вот ты опять, Федя, называешь дочку скотиной, - сказал я.
– Нехорошо так.
– Скотина и есть!
– И искривленное тиком федино лицо свернулось в гневную гримасу, и правый глаз задергался.
– Скотина! Не говори мне про нее. Я двадцать лет на овощах возил, я ее, гадину, одними ананасами кормил... арбузы там, дыни, овощи-хреновощи... а она сейчас задом воротит.
– Да все они...
– печально сказал Петрович.
– Двадцать два года девке, - крикнул Федя.
– Ну ты хоть посуду матери помой, тварь такая! Ведь любил я ее, как любил... А теперь ненавижу. Вот, ненавижу... скотина...
– Гуляет?
– спросил Славка.
– Я ей погуляю! Гуляет! Еще чего, гуляет... Задом воротит! Курит! Все бы простил: говорю ей, брось курить, Махоркина. Я ее прозвал так Махоркина.
Петрович
засмеялся.– Брось, говорю, Махоркина!.. так и говорю. Нет же, задом воротит. Провоняла вся куревом.
– Пьет?
– снова навел справку Слава.
– Дурак!
– еще громче закричал Федя, нервно ероша рыжие волосы.
– Я ей дам пить! Убью ее тогда. Вот провалиться: убью. Я ей так и сказал: жалко, ты маленькая не сдохла. Так и сказал: жалко, что маленькая не сдохла.
– Это уж ты...
– сказал Петрович, - слишком того...
– Нет, я такой, - не согласился Федя.
– Или люблю, или ненавижу. Я пополам не делюсь.
– Господи, Господи, - запричитал Петрович, - Злой ты, Федя. Злой, понимаешь. Татарин, прости, конечно...
– Татарин, - охотно согласился Федя.
– Обрезной.
– Как еврей, - вставил Славка.
– Ну, - подтвердил Федя.
– Евреи что ж, не люди?
– Люди...
– Славка пожал плечами.
– Только они нам в геологии вредят.
– Где?
– заинтересовался я.
– В геологии. Там даже министр и еврей, вообще одни евреи. Они фальшивые месторождения открывают, государство туда хреначит ресурсы, а там - шиш с маком.
– Господи, - опять засуесловил Петрович, - вредят?
– Все равно нефти в мире до двухтысячного года, - скорбно отозвался Федя.
– А нас начальник колонны был еврей. Ну, нормальный мужик... Мне раза арбузы налево предложили отвезти. Я ему, мол, Илья Саулыч... это так его звали, Илья Саулыч... можно я часика на три припоздаю? А он говорит: "Пожалуйста, я ничего не знаю, ты ничего не говорил".
– Они бывают хорошие, - подтвердил Петрович.
– Я, когда на ЗИМе работал, возил одного еврея. Хороший был еврей.
В подробности Петрович вдаваться не стал.
– Это от нации не зависит, - продолжал Федя.
– Вот потом был начальник колонны Ахмет. Его все звали Александр Петрович, только какой он, елки-палки, Александр Петрович? Я его еще с Казани знаю, Ахметку... Ну свой вроде, да? Татарин. А выговор мне влепил, сукин сын. Пиши, говорит, бабай Фатих... это по-нашему дед Фатих, значит.... пиши, говорит, объяснительную. Гад. Убил бы его. Вот убил бы. Пусть мне врачи только скажут: осталось тебе жить месяц - убил бы его, и братьев двух.
– Его братьев?
– заинтересовался Петрович.
– На кой мне его братья!
– закричал Федя, и внезапно лицо его стало багроветь.
– Его-то братья! Мои братья, не его! Они мне, гады, череп раскололи. Кирпичом, гады, сзади подкрались.
– Вот оно как!
– заволновался Петрович, даже сел.
– А за что ж они тебя, Федя?
– Добро одно они, гады, от меня имели, - говорил дальше Федя, то ли не расслышав вопроса, то ли как раз отвечая на него.
– Одно добро. Он в пятьдесят седьмом в Москву приехал, жил у меня, ананасы жрал. Второй тоже приезжал, я последнюю рубаху снимал. А как чего не поделили - сразу кирпичом сзади, гады. Я в клинической смерти был. Поняли? Вот...