Адаптация

Глеб нашел колодец - ворот работал, цепь с ведром тоже были на месте - и вытащил воды. Обеззараживающая таблетка растворилась с тихим шипением. Вкус, правда, испоганила окончательно. А ведь хотелось нормальной водички, ледяной, чтоб аж зубы сводило, а горло перехватывало, упреждая ангину. Три глотка и передышка. И снова три, а остаток ведра - на голову перевернуть, наслаждаясь прохладой.

То лето было жарким. Раскочегаренное солнце еще в мае выжгло траву. Листва на редких деревцах побурела и съежилась. Люди торопились поскорей добраться до цели, будь то дом или офис с отфильтрованным искусственно охлажденным воздухом.

А Глебу нравилось.

Он сбегал из школы в зал, зачастую пустой, но тем лучше было. Никто не смотрел, не лез с советом и не насмехался, что Глеб сменял спортивную саблю на нынешнюю, притворявшуюся старинной. От древности в ней была лишь форма, но и она завораживала Глеба.

Плавный изгиб клинка. Длинная рукоять с широкой лентой, защищающей пальцы. Изящный эфес и гравировка на пятке. Приятная тяжесть в руке.

Иллюзия боя с тенью.

Глеб становился перед зеркалом, салютуя собственному отражению, и свет катился по стали, вспыхивая ярко и зло.

Первый шаг - приглашение к танцу.

Чувства обостряются. Закрой глаза и ничего не изменится. Сабля сама ведет партнера. Она заставляет вспомнить каждую щербину в полу и переступить через торчащую шляпку гвоздя. Пригнуться. Ударить, пронзая тень. Потянуть, слушая, как режущая кромка вспарывает душный воздух.

Услышать грохот машин на улице. И гудение земли, принимающей сваи под будущий дом. Молот работает мерно, как сердце, и Глебо подстраивается под ритм.

Тело вскипает, льется градом пот. Но движение - жизнь.

И Глеб продолжает танец.

Он останавливается, лишь когда силы иссякают. Тогда тянет упасть на пол и лежать, дышать, пока не надышишься. Но Глеб знает - нельзя. И заставляет себя идти по периметру зала, мимо зеркал и балетного станка, мимо шведской стенки и старого тренажера с обломанными педалями.

Десять кругов, пока не выровняется дыхание. И еще столько же, чтобы сердце унять. Потом убрать за собой. И верную саблю, обтерев от пыли, укутать в старый теткин шерстяной платок.

И тетке позвонить, сказать, что с ребятами гуляет. Ложь, конечно, но ей почему-то спокойнее, когда Глеб с этими несуществующими ребятами, чем один. Он выбирается из зала уже в сумерках и бродит по городу. В тот вечер он до реки дошел. Стоял на берегу, широком в противовес узкому руслу Двины, и глазел на свое отражение. По течению спускались тени и скукоженный кленовый лист. Трещали кузнечики.

И телефон нарушил благодатное состояние безделья, разозлив Глеба:

– Да?
– сказал он, поднимая рюкзак и сверток с саблей.
– Скоро буду, теть. Не нервничай.

– Ты уж постарайся, Глебушка, - пропела тетка.
– Тебя люди ждут.

Он тогда удивился не людям, а необычно ласковому теткиному тону. А уже позже начал гадать, кто именно ждет и зачем.

Двое-из-ларца, одинаковых с лица. Точнее лица их - вареные яйца на воротниках-подставках. Ноздреватая неровность кожи, широкие щеки и узкие лбы. Темные костюмы и золотистые значки на лацканах пиджаков. Чашки чая в руках. Бумаги на столе.

Тетушка, застывшая в кресле.

Реальность существовала в картинках, как комикс.

– Наташка заболела?
– Глеб сразу понял, зачем эти здесь, но до последнего надеялся на ошибку.
– Несчастный случай, да?

Номер первый поправил галстук. Номер второй поставил чашку и хорошо отрепетированным голосом произнес:

– К моему величайшему прискорбию, я должен сообщить, что ваша сестра погибла в результате несчастного случая...

Он говорил много, вот только у Глеба отключило слух. Наташка не могла погибнуть! Не могла и все тут! Ну не такая она была, чтобы взять и умереть.

– Примите наши соболезнования, - завершил речь номер первый, протягивая бумаги.
– Компания признает свою вину и готова компенсировать...

Бумаги подписывала тетка. Она же получила деньги и получала до тех пор, пока Глебу не исполнилось восемнадцать. И Глебу в этой ее готовности брать виделось предательство. Как будто он и тетка взяли да продали Наташку.

Тогда он еще не знал, кого винить в произошедшем, и винил сразу всех.

От воспоминаний стало душно. Больная рука заныла, а в груди возник тяжелый ком, пробудивший кашель. Выворачивало кровяной слизью.

И Глеб печально подумал, что это, наверное, конец.

Ферменты медленно расплетали белковые косы. Трещали водородные связи, разрывались узелки ковалентных. И взрыхленные нити ложились на конвейер обратного синтеза. Временно гайто прекратил свое существование. Свежесозданные ошметки ДНК отмокали в ядерном соке, и ласковые руки рестиктаз вклеивали новые буквы в старый текст.

Клетки работали.

Гайто оживал.

Элемент за элементом выстраивалась новая сеть материального воплощения. Кружево нейронов становилось плотнее, пока не вытянулось столбом спинного мозга. Щупальцами растянулись двенадцать пар черепных нервов, и волна прошла сквозь все элементы головного мозга.

Гайто считывал информацию.

Адаптировался.

Фильтровал потоки нервных импульсов, пытаясь отловить нужное. Один из потоков вызвал особую тревогу: левая верхняя конечность носителя была повреждена. Начавшееся было восстановление, судя по остаточным следам стимулированное искусственно, затормозилось. Осколки костей плавали в гнойном вареве из лизированных бактерий и клеток.