Adelante, Гончар, adelante
Шрифт:
Он спустился на вахту, где для жильцов стоял единственный на все общежитие телефон. В маленькой записной книжечке нашел телефон Корнеева и набрал номер.
– С Новым годом! – начал Глеб и, пропустив Славу с его поздравлениями, произнес: – Приглашение делать математику вдвоем остается в силе? Я приеду…
Приглашение оставалось в силе. Кажется, Корнеев даже обрадовался.
Пока Глеб все ждал возмездия за несколько прогулянных в первом семестре пар, он сдал зачеты и получил допуски к экзаменам. Он все ждал: вот-вот наступит самое страшное – среди зачетов тоже попадались непростые предметы, – а страшное не наступало. Один зачет
Буря не грянула даже на первом экзамене по геофизике. Билет выпал до того простой, что Глеб пожалел предыдущую ночь, потраченную на зубрежку. Притом зубрежку с сомнительным результатом и головной болью от множества сигарет.
Через полчаса он вышел из аудитории с ощущением нереальности и записью «отлично» в зачетке.
И все равно Глеб резонно настраивал себя на худшее.
По чьей-то прихоти, а скорее случайно, в расписании экзамены расположились от простого к сложному. Такой порядок позволял рассчитывать на удачный исход сессии только после сдачи последнего, самого неприступного предмета – высшей математики. Все, что до нее – физика с химией, – казались только упражнениями. Может быть, поэтому, не заостряя внимания на них, Глеб сдал и то и другое походя – на «три» и «четыре» соответственно.
И только тогда в его сомневающейся душе зарделась вдруг хиленькая надежда. От надежды этой захватывало дух. Тем более что старшие курсы твердили одно и то же: главное – сдать первую сессию.
Гончаренко честно сидел за книгами. С горем пополам, а то и хуже, но научился ориентироваться в им же записанных лекциях, которых за полгода набралась полная тетрадь в сорок восемь листов. Ориентироваться – значило хоть что-то списать. Дальше этого дело не шло.
Корнеев, без затруднений решавший примеры, тоже не мог связать теорию с практикой.
Остальные что-то говорили про темный лес и отмахивались.
Тем временем день приближался, а потом и вовсе – наступил.
Только выйдя из аудитории, Глеб впервые по-настоящему похвалил сам себя. Оказалось, что знал он не меньше, а больше других. И четверка в его зачетке была совершенно законной.
Глеб ликовал. Он дождался Корнеева, который тоже получил «четыре».
– Слава, пойдем пива выпьем, – и добавил: – Я угощаю…
А почти непьющий Корнеев вдруг согласился.
Глеб чувствовал себя так, будто перед ним наконец-то открыли вожделенную дверь. И еще почти полгода можно не думать практически ни о чем.
Они шли по коридору опустевшего к экзаменам института, и в длинные высокие окна било яркое, холодное солнце. Потом спустились в подвал, переделанный под гардероб. Одевшись, вышли на улицу.
Негреющее солнце слепило и до рези в глазах отражалось от снега. Теплолюбивый Глеб натянул перчатки.
Он молчал, боясь признаться даже Корнееву, что он чувствовал. Впервые ему казалось, что впереди его ждало огромное будущее! Пусть даже пока это будущее ограничивалось временем до следующей, уже не кажущейся такой смертоносной сессии.
Свобода вдруг проявила себя во всем. В пронзительно-солнечном дне и чистом, холодном воздухе. В еще не вытоптанном, высоком снеге на обочинах. В предстоящих каникулах, наконец…
– Теперь можно и в Эрмитаж, – предположил Глеб.
– Пойдем! –
обрадовался Корнеев.В рюмочной Глеб купил две кружки пива и вяленой рыбы.
– Я остаюсь, – приподнял он кружку, когда приятели уселись в дальнем углу.
– Я тоже, – не понял Корнеев.
– В Питере, – пояснил Глеб и хлебнул из кружки.
4
На дворе стояла середина марта, а зима продолжалась. Даже зная об этом петербургском явлении, Глеб все равно был обескуражен. И вроде бы ему сейчас не было дела до своей родины, но холода заставляли не раз и не два вспоминать тамошний, весенний март. Здесь же март был еще одним зимним месяцем, отличием которого от других были, пожалуй, только необычно длинные, полноценные дни.
После каникул Глеб с энтузиазмом принялся за учебу. Оказалось, что распланированного времени, уходящего на учебу, тратится раза в полтора меньше, чем раньше. Для того же, чтобы не нагонять программу, надо было просто от нее не отставать. Эти простые правила Глеб с удивлением постиг только спустя полгода занятий.
В бытие, как известно, определяющем сознание, появились неожиданные плюсы. И первый плюс нового бытия заключался в том, что Глеб стал с легкостью отказываться от общажных застолий. Сперва только потому, что следующий день вполне мог оказаться потерянным для учебы и кошелька. Потом выпали и субботние посиделки – они вдруг стали отдавать бессмыслицей.
Те же лица. Те же разговоры. Даже та же, что и в первые месяцы, тоска по дому у некоторых из субботних собутыльников. Глеб стал потихоньку ненавидеть и не понимать такую тоску, особенно ту, что приходила к обитателям общежития в периоды затянувшегося плевания в собственный потолок. Глебу заниматься этим стало просто некогда. Потом его ненависть перекинулась с абстрактной тоски на ее носителей.
Эти жители могли месяцами не выходить за рамки маршрута «дом – нститут». Если маршрут не был востребован, как, например, в воскресенье, вылезали на улицу они разве что в магазин. При этом даже не пили – для пьянства тоже нужна какая-то примитивная активность и, как ни парадоксально, жизнелюбие.
Они лежали на своих постелях, как фараоны в саркофагах, разве что частенько поднимались, чтобы выйти в коридор и покурить.
Даже мечтали вовсе не о великом. Если их спросить, о чем они думают, можно было бы услышать такое:
«Если бы у меня были деньги…»
Деньги почему-то не появлялись.
В марте они с Корнеевым посетили Музей артиллерии. Вернее, хорошо знающий экспозицию Слава провел Глебу целую экскурсию по залам кронверка. Через неделю впечатленный артиллерией Глеб в одиночестве посетил Военно-Морской музей.
В общем, скучать было некогда.
Потерявшаяся из виду на какое-то время, на горизонте вновь возникла та самая октябрьская симпатия.
– Глеба, – произнесла она, – почему ты к нам не заходишь?
– Дела… – заулыбался Глеб, подумав мстительно: «Поглупела…»
Октябрьская симпатия оставалась все такой же красивой, просто раньше Глеб не замечал в ней некоторого провинциального флера обитательницы коммуналки.
– А-а, – замычала она без особой интонации.
Мотнула незаметными неопытному взгляду рогами и ушла, позвякивая невидимым бубенчиком.
Оказалось, что октябрьские симпатии – явление именно октябрьское. Они не хранятся до марта. Симпатий, адекватных месяцу марту, к сожалению, не возникало.