Адмирал Империи 45

— Что ты сказал, мальчишка? — прорычал Трубецкой, шагнув к сыну так близко, что их лица оказались в ладони друг от друга, и запах дорогого одеколона смешался с запахом пота и ярости. — Ты смеешь оспаривать мои приказы? Здесь, на моем корабле, перед моими офицерами?

Никита не дрогнул, хотя его скулы напряглись, а на виске отчетливо забилась тонкая голубая жилка. Он выпрямился, став еще выше, чуть наклонил голову, как делал всегда, когда готовился к словесной дуэли, и ответил холодно, почти равнодушно, но с тщательно отмеренной дозой яда в каждом слове:

— Я не оспариваю твоих приказов, отец. Я лишь спрашиваю: почему мы уходим? Мы только что покинули Кронштадт, оставив там имперскую казну — сотни контейнеров с бриллиантовыми империалами, которые могли бы дать нам власть над всеми этими системами, — юноша небрежно кивнул на россыпь звезд на тактической карте, мерцающих разноцветными огнями. — А теперь бежим, как крысы с тонущего корабля, с этой дурацкой короной, которая никому не нужна. Объясни мне, если я так глуп, что происходит?

— Дурацкой?! — Трубецкой схватил корону с пульта и потряс ею перед лицом сына, как дрессировщик перед носом непослушного зверя, его голос сорвался на крик, эхом разносящийся по рубке. — Это символ Российской Империи, щенок! Ты хоть понимаешь, сколько поколений проливали кровь за нее? И скольких трудов мне стоило, чтобы она оказалась в наших руках?!

Никита лишь скривил губы в насмешливой улыбке, его глаза блеснули опасным светом — тем самым, что так часто появлялся в глазах его отца перед тем, как тот сокрушал очередного противника.

— Ну, и сколько крови ты пролил, чтобы ее заполучить? — парировал он, отступив на шаг, чтобы избежать брызжущей слюны отца и сохранить собственное достоинство. — Нисколько. Ты просто выторговал ее у контр-адмирала Василькова, как купец на базаре, пока он увозил нашего мелкого императора. И что теперь? Что она тебе даст?

Эти слова ударили Трубецкого, как выстрел из штурмовой винтовки в упор, пробивая броню его самолюбия и гордости. Его лицо мгновенно побагровело, словно внутри включился какой-то невидимый реактор, вены на шее вздулись, напоминая корни древнего дерева, а рука с короной задрожала, как лист на ветру. Он швырнул ее обратно на пульт с такой силой, что она ударилась, отскочила и покатилась по металлической поверхности, звеня, как похоронный колокол по его амбициям.

Космоморяки у панелей замерли, будто окаменев под взглядом мифической горгоны, их испуганные взгляды метались между князем и его сыном, словно отслеживая полет теннисного мяча в смертельно опасном матче. Даже воздух в рубке, пропитанный запахом озона и нагретого металла, казалось, сгустился от напряжения, став тяжелым и плотным, как перед грозой. Трубецкой сжал кулаки с такой силой, что кожа перчаток скрипнула, его дыхание стало тяжелым и неровным, как у загнанного зверя, загнанного в угол и готового атаковать.

— Ты ничего не понимаешь, — процедил он сквозь стиснутые зубы, тыча пальцем в грудь сына с такой силой, что мог бы проткнуть броню. — Эта корона, скипетр и держава — ключ к власти и неотменные ее атрибуты. Символы, без которых невозможна легитимность.

Никита прищурился, его голос стал тише, но каждое слово звенело, как сталь:

— И что ты с ними будешь делать, сам провозгласишь себя императором? — спросил он, наклонив голову набок, словно изучая интересный экспонат в музее. — Он жив, отец. Пока Иван Константинович дышит, ты — никто. Просто очередной вельможа с золотой игрушкой в руках. Ты можешь сколько угодно потрясать этой короной у себя над головой, от этого царем ты не станешь…

Трубецкой замер, его рука, готовая ударить, повисла в воздухе, словно подвешенная на невидимых нитях. Слова сына вонзились в него, как осколки шрапнели, пробивая броню его самомнения, вскрывая потаенные сомнения, которые он так тщательно скрывал даже от самого себя. Князь отступил на шаг, глядя на Никиту со смесью ярости и странного, почти болезненного восхищения, невольного уважения к прямоте и ясности мышления юноши. Мальчишка был прав, и это бесило его больше всего — признать собственную ошибку было сложнее, чем признать поражение от чужой руки.

Никита Львович медленно повернулся к обзорному экрану, где чернота космоса простиралась бесконечно, изредка озаряемая далекими вспышками умирающих кораблей — словно звезды, гаснущие одна за другой. В его голове роились мысли, одна коварнее другой, сплетаясь в причудливый узор возможностей и новых планов. Иван Константинович — сто процентов кость в горле, да. Но что, если эта кость исчезнет? Что, если мальчишка вдруг… перестанет быть проблемой? Что, если трон освободится?

Он подошел к панели, взял скипетр и медленно повертел его в руках, будто взвешивая не только массу золотого жезла, но и тяжесть своих амбиций, свои шансы в этой большой игре. Металлический стержень, увенчанный гордо расправившим крылья золотым орлом, был холодным и тяжелым, как его собственные амбиции, нереализованные и оттого еще более яростные.

Действительно, в глубине души Трубецкой давно лелеял эту мечту — возложить корону на свою голову, превратиться из простого имперского адмирала в государя и самодержца Всероссийского, владыку звезд и планет. Он часто видел этот образ в своих снах: себя на троне в Большом Императорском Дворце на Новой Москве-3, окруженным сенаторами и министрами, склонившими головы перед его величием, беспрекословно выполняющими каждое его желание. Но живой император, пусть и ребенок, по-прежнему стоял у него на пути как непреодолимое препятствие. Хитрюга Васильков увел его, обманул всех, оставив Трубецкого с пустыми побрякушками, словно ребенка с блестящими безделушками. И теперь этот чертов контр-адмирал где-то там, в бескрайних просторах космоса, точно смеется над ним, наслаждаясь его унижением.

— Васильков когда-нибудь допрыгается и заплатит за все свои делишки, — наконец произнес князь Трубецкой, его голос был низким и хриплым, как звук рвущегося металла под давлением. — Он думает, что перехитрил меня, но я найду его. И мальчишку-императора тоже. Найду, чего бы мне это ни стоило.

— И что потом? — Никита Никитич шагнул ближе, тон его голоса по-прежнему оставался насмешливым, почти издевательским, но в глубине его глаз мелькнуло что-то похожее на любопытство и даже одобрение. — Убьешь нашего императора? А после объявишь себя царем? Сенат не примет тебя, отец, и простые колонисты тоже. Ивана любят… Он символ стабильности в хаосе гражданской войны.

— И меня полюбят. А продажный Сенат примет того, у кого сила, — отрезал Трубецкой, положив скипетр обратно на пульт с почти церемониальной осторожностью. — Для начала мы найдем беглецов. А после подумаем, что с ними делать. У меня будет время обдумать все варианты.

Никита Львович надолго замолчал, погрузившись в свои мысли, но в его глазах загорелся холодный расчет, предвестник будущих решений, которые перевернут судьбы звездных систем. Трубецкой-младший внимательно смотрел на отца, пытаясь по мельчайшим движениям его лица, по напряжению мышц, по блеску в глазах понять, насколько далеко тот готов зайти в своих амбициях. Князь мечтал о троне — это было очевидно даже случайному наблюдателю. Но живой император делал эту мечту невозможной, недостижимой. Значит, мальчишка должен исчезнуть. И Васильков, этот новоявленный герой и защитник престола, тоже.

Трубецкой представил, как его эскадра находит «Одинокий», флагман контр-адмирала, и превращает его в облако обломков, медленно дрейфующих в пустоте. Плазменные залпы разрывают корпус, словно бумагу, вспарывают обшивку, выпуская наружу воздух и жизнь. А сам Васильков, бледный и потерянный, падает на колени перед ним, моля о пощаде, которой не будет. А потом настанет черед мальчика. Один выстрел, один короткий миг — и путь к трону будет свободен. Корона ляжет на его голову, тяжелая, но сладкая ноша власти.