Адония
Шрифт:
Она не сразу восприняла миг, когда пустота комнаты перед ней раздалась в стороны, развернулась в проём, и в проёме этом показалась фигура. Дрогнули, встретив пол, складки призрачного балахона. Невесомо сложились серые крылья, сквозь которые просматривались стены и мебель. В руках, перед грудью вытянулась полоска длинного изогнутого инструмента.
– Зачем нож? – хрипло выговорила старуха.
Пала секундная тишина.
– Разве ты видишь меня? – прошелестел в сознании тусклый рассыпчатый голос.
– Зачем нож? – упрямо повторила старуха.
– Отделить душу от тела, – произнёс голос.
Тогда она рванулась из кресла, как когда-то на допросе в Эксетере, но встать не смогла. Смертный ужас пронзил всё существо её. Плеснулся из груди немой отчаянный вопль.
Прошла
– Немного, ещё немножечко времени, чтобы меня нашли не здесь! Не на стуле!
Фигура кивнула.
Адония встала. Не чувствуя себя, подошла к узкому ложу. Легла. Вытянула вдоль тела коричневые, иссохшие руки. И фигура подступила к ней.
Подплыл сквозь пространство комнатки инструмент, и ужаснул своим реальным, металлическим блеском. Короткая деревянная рукоятка на одном конце, под прямым углом к лезвию. «Вот, значит, как делается смерть. Это только с убийцами так, или со всеми?» Нож глубоко вошёл между горлом и сердцем. Ослепляющая, огненная боль рванула её, – не физическая боль тела, а какая-то неизведанная, неземная. Отстраненным сознанием Адония видела, как отчаянно бьётся в груди её живой, тёплый, самостоятельно живущий комочек, лёгкая звёздочка. Заключённая в грудную клетку, как в защитную крепостицу, звёздочка силится уклониться от ножа, убежать, но безжалостный инструмент умело нащупал её. И отрезал. Как бутон цветка отрезают от стебля, – непоправимо, безжалостно. Навсегда.
И вдруг оказалось, что не комочек этот меньше Адонии, а Адония меньше его, и находится теперь в нём, и незаметно и непонятно как поместилась. И всё исчезло.
Всё исчезло, – келья, топчан, иссохшие ароматные травы, фигура, стул с высокою спинкой. А остался только свет, и всё было залито светом. И вдруг такое облегчение, такое блаженство напитало её, что Адония, не имея тела, словно птенец, встрепенулась. И пила, впитывала это блаженство, и пришла и стала огромной бесслёзная радость от понимания того, что это уже – навсегда. А блаженства и радости было много, много, много. И она плыла, плыла в этом потоке, наконец уже и изнемогая от счастья. «Оказывается, от счастья тоже можно устать.» Веки смежились, и она как будто бы принялась засыпать. «О наконец-то я отдохну.» И уснула.
2
А когда открыла глаза, оказалось, что тело вернулось. Облачённая в белые, ослепительно-белые одежды лежала она на широком, упруго поддающемся под ней ковре из живых цветов. Пространство было заключено в земные, привычные, мирные стены из тёсаных брёвен, а в потолке был овальный фонарь, сквозь который мерцало высокое, странное, глубоко-зелёное небо.
Она встала – вернее, подумала, что хочет встать – и вдруг оказалось, что уже и стоит. Широкая гладко струганная доска приятно холодит ступни. Дверь приоткрыта. Между её полотном и откосом, на полу – зеленоватый клинышек света. «Это всё правда?» Она шагнула к двери. Неуверенно протянув руку, отворила её. Слева и справа немо благоухали дикие, густые, нестриженные кусты роз. Между ними желтела чистым речным песком узенькая дорожка. Адония ступила на эту дорожку, и охнула от шелковистой ласковости прикоснувшегося к ней песка. Шаг, ещё шаг. «Как в раю.» Шла, раскинув в стороны руки, набирая в ладони волшебный розовый аромат. Ни чьёго-то движения. Ни ветерка. Вдруг линии кустов закончились, и открылась небольшая поляна. С одной стороны – непонятно как держащаяся одинокая стена из брёвен, и торцом приставленный к ней свежеструганный длинный стол. Ещё брёвна, сложенные в нераскатывающуюся горку. Круг камней – новый, незакопчённый ещё очаг с шалашиком дров в середине. А с другой стороны высился зелёный холм, и врезана была в один бок этого холма плоская, в рост человека скала, и вытекал из отверстия в ней родник, и падал в большой чугунный котёл, до половины врытый в землю, и лежали возле котла
какие-то палочки, и сидел пред ними на корточках человек. Заслышав шаги он отложил что-то из рук, встал и обернулся. Невыразимой любовью лучились серые, знакомые, родные глаза.– Доминик…
Адония подошла. Подняла руки, как бы намереваясь обнять, но не обняла, а подняла ладони выше, над его головой, и облила собранным в них нежным и тонким розовым ароматом, а потом, вслед за этим ароматом опустила руки на его плечи, и тогда уже обняла. «Живой… Тёплый…»
– Адония…
– Где мы, Доминик? – глухо спросила, прижимаясь лицом к его груди, Адония.
Сознание её было чистым и ясным, и сознание это говорило ей, что они не на Земле. Но это был и не сон! Прикосновенье песка, шелест текущей воды, тепло Доминика – всё было несомненно реальным. Она вдохнула его запах – такой родной, такой давний-давний, и колкая сладостная истома прокатилась от шеи к лопаткам. И тотчас невыразимо ласковым и нежным движением Доминик положил на это место лёгкую, тёплую ладонь и негромко сказал ей в макушку:
– Как это где? Мы дома.
Не сумев сдержаться, она нервно, отрывисто всхлипнула. Переступила босыми ногами, опять с удовольствием ощутив сыпучую шелковистость мелкого, нагретого солнцем песка.
– Дома? – переспросила она. – У нас теперь будет дом?
Подняла лицо, но вдруг всё расплылось перед её взором.
– И по прежнему можно плакать?
– Можно, родная. Не только плакать. Здесь можно и есть, и любую пищу, какую захочешь, и это открытие для тебя будет едва ли более потрясающим, чем то, что здесь можно и не есть.
– Как это? – спросила она, торопливо вытирая глаза.
– Совершенно не принимать никакой пищи, и не испытывать от этого никакого неблагополучия.
– Это правда возможно?
– О, не одно только это.
Доминик ещё больше приблизился к Адонии, крепко обнял её, и она успела лишь расслышать его тихий радостный голос, произнёсший: «только не бойся», а испугаться уже не успела.
Они медленно, едва заметно скользили над поляной. Внизу виднелись маленькие стол, очаг, родник, желтели дорожки, мерцали алым живые розовые гирлянды.
– О, блаженство, – прошептала Адония. – О, красота!
Доминик медленно отстранился, держа лишь только кончики пальцев Адонии, а потом и пальцы её отпустил.
– Сама! – ликующим шёпотом проговорила она. – Лечу – сама!
Раскинув руки, она медленно сделала полный поворот, поднялась ещё выше.
– А есть здесь опасность падения?
– Давно, – негромко рассмеялся Доминик, – давно я уже не знаю ни первого слова, ни второго.
И Адония, так же рассмеявшись, скользнула к нему и, взявшись за руки, они медленно опустились между розами и очагом. Здесь, как только ступни её коснулись песчаной дорожки, Адония покачнулась и Доминик – нет, не обнял её, а только взглянул, – и Адония вмиг обрела устойчивость и ощутила и нежную заботу, и непроизошедшее прикосновение. Она приблизилась и тихо поцеловала его. Потом села за приготовленный для неё новенький стол и доверительно произнесла:
– Ноги не держат. Слишком много всего.
Он повёл рукой вкруг стола:
– Для того и кресла, привычные для тебя.
– Но для чего так много? – последовав взглядом за его жестом, спросила Адония.
– Гости придут, – буднично сказал он и направился к котлу с водой и своим палочкам.
– Как же? – изумилась Адония. – Тут могут быть гости?
– Разумеется. Мы здесь так ждали тебя. Теперь они готовятся к празднику твоего прихода. Костёрчик зажги.
– Как же? А я этих гостей знаю? А чем зажигать?
– Не просто знаешь. Будут те, кого ты встретишь с глубокой радостью, с теплом сердца. А на костёр посмотри просто и представь, что он горит.
– С Радостью? С теплом сердца? А как представить?
Она, приготовившись представлять дымок, рыжее пламя, потрескивание, взглянула в сторону очага и вдруг Доминик услыхал её ликующий, пронзительный крик:
– Гори-и-ит!!
Доминик с широкой улыбкой смотрел на неё, а она по-детски звонко кричала:
– Это я сама? Сама-а?! Ведь гори-и-ит!!