Адвокат, адвокат, он ворюге – друг и брат

Мы ненавидели строевую подготовку, хотя стрельбы воспринимали благосклонно. Не переносили лагеря, где часами ползали брюхом по снегу, изображая роту в наступлении. Это было как-то далеко от наших устремлений. Хотя формально мы были и армия, но духа воинственного у нас особого не было. Один курсант получил пять суток губы, когда побрил виски ровно – под пацифиста (были тогда такие неформальные молодежные движения), и вообще едва не вылетел из института. Дисциплина, уставы и порядок воспринимались нами как обуза. Некоторое время, пока не поумнели…

Однажды по исправительно-трудовому праву повезли нас на экскурсию в зону, располагавшуюся, кажется, в Зеленограде. Провели по ней, показали, как там житье-бытье. И дали пообщаться с зэками с глазу на глаз.

Общение было такого плана. Мы спрашивали:

– А как вы на ужин, обед ходите?

– Строем, – отвечали нам.

– И мы строем. А вот как вы к доктору отпрашиваетесь – как заболели или как начальник разрешит?

– Начальник решает.

– И у нас командир решает.

В общем, уставной порядок с распорядком ИТУ пересекались процентов на девяносто.

Дисциплина, дисциплина, дисциплина. Военная косточка.

Самое смешное, что после окончания мы и стали теми, про кого ерничали – дисциплинированными, ответственными, с маниакальным стремлением к порядку. То есть теми же «дубами», и не видели в этом ничего зазорного. Вся эта система трансформации сознания на нас сработала стопроцентно. И, кстати, благодаря ей большинство моих однокурсников добились чего-то в жизни и прожили жизнь не зря. И теперь мальчишеские взгляды воспринимаются больше с улыбкой – ну, возраст такой был. Для нас тогда тридцатилетние командиры на курсе воспринимались глубокими старцами.

Какое бы у нас ни было отношение к происходящему, а жить было действительно нелегко, и самодисциплина и ответственность прорастали все глубже. За пять лет учебы залеты были единичные. Были и ЧП, но в принципе незначительные. Мы становились по-настоящему взрослыми людьми. И отношения были больше какие-то семейные, что ли. Друг за друга стояли. Вон марш-бросок. Бросить товарища нельзя. А у нас были те, кто сдыхал. И тащили их на своем горбу, матерясь всеми мыслимыми словами. Приходили к финишу чуть ли не первыми. И снисходительно прощали доходяг со смехом:

– Ну, сдох и сдох. Больше надо спортом заниматься!

Конечно, какие-то и конфликты были, и склоки, и подзуживали друг друга, и высмеивали, не всегда добро. Но чего не было никогда – это взаимного озлобления. И никому в голову не приходило, что наши одногруппники – осетин, армянин – чем-то отличаются от нас. Мы и не отличались. Мы были советскими курсантами одного из самых престижных вузов. И были братьями. Надеюсь, и сейчас ими остались.

Кстати, практически все главные национальности страны у нас были представлены. Кроме одной, известно какой. В институте был единственный еврей – на него показывали пальцем, как на диковинку, хотя был он своим в доску. Проник он в эти стены благодаря своему железному деду – генерал-полковнику, исторической личности, прославившейся в Великую Отечественную войну…

Глава 6 Юридические лица

Учили нас хорошо, но больше делали упор на прикладные моменты, которые понадобятся следователю и судье в будущем. Недаром в аспирантуру и на преподавательскую работу брали только тех, кто не менее трех лет прослужил на практической работе – считалось, нельзя преподавать то, чего сам не пощупал.

Государственное право вел Владимир Стрекозов – будущий зампредседателя Конституционного суда России. Преподаватели были разные – от любимых до глухо ненавидимых. Больше всего мы, начинающие сыщики, Эркюли Пуаро и мисс Марпл, любили все связанное с криминалистикой. Завкафедрой у нас был Антонов, блестящий лектор и практик-криминалист, которого постоянно привлекали к раскрытию наиболее значимых преступлений. Он вводил нас в романтику интеллектуального поединка с преступниками.

– Да ладно ваша криминалистика, – говорил нам преподаватель гражданского права остроумный и циничный Беспалов. – Следы зубов на потолке. Настоящая юриспруденция – это гражданское право. Остальное – это ее следствия.

Но мы с ним не соглашались. Обожали мы занятия по криминалистике. Выезжали в летний лагерь в Свердловке, осматривали там места происшествий, а именно – роняли Васю, нашу резиновую куклу в солдатской форме, и составили протокол, схемы, думали, кто его, беднягу, грохнул и чем. Допрашивали друг друга. Занимались криминалистическими играми – когда тебе дают вводную, ты пишешь, что надо сделать. Тебе дают новую вводную. В результате преступление раскрыто. Снимали отпечатки пальцев. Отстреливали раритетные стволы – у нас была уникальная коллекция различного огнестрельного оружия, начиная с XIX века. Кабинет судебной медицины мы прозвали комнатой страха – там на полках в витринах стояли заспиртованные колбы, в которых «радовали» наш глаз заспиртованные части человеческих тел с различными ранами или аналогичные муляжи. На судебной фотографии фотографировали «Зенитом» и даже снимали фильмы на видеокамеру. И даже цветные. Проявить в те времена цветную пленку – даже не знаю, с чем сравнить этот адский труд с несколькими сменами химикатов и непонятным итогом.

Почему-то любимым занятием многих преподавателей было поливать книжных героев с точки зрения тактики расследования преступлений.

– Эта дура Агата Кристи понятия не имеет, как преступления раскрывать! – эмоционально восклицал на лекции бывший прокурор-криминалист Московского округа – настоящий мастер, поднявший множество глухих преступлений.

Другой преподаватель паразитировал на фильме «Место встречи изменить нельзя», разбирая каждую серию с точки организации мероприятий и проведения следственных действий – все не так, все фигово, нужно было по-другому.

Одни предметы нам преподавали интересно, ярко. Другие вдалбливали молотками так, чтобы все отскакивало от зубов. Уголовное право и процесс преподавали вальяжный и умный доктор наук Тер-Акопов, профессор Бражник – уже в возрасте шебутной полковник, которого прозвали «точка зрения» – он на любой юридический вопрос отвечал долго и обстоятельно, заявляя в итоге: «А вот есть еще одна точка зрения». Точек зрения на самый простой вопрос у него было столько, что создавалось ощущение, будто в юридических науках вообще нет устоявшихся истин. Одни точки зрения. Где два юриста, там три точки зрения.

По юридическим дисциплинам проводили что-то типа олимпиад. Обычно в них участвовали наши, Высшая школа милиции и Высшая школа КГБ, иногда МГУ. Самые невежественные по юриспруденции были курсанты ВШК. Правда, в отличие от нас, их усиленно учили языкам и каким-то военным премудростям, вооружению. Милиционеров готовили хорошо, с упором больше на практику, чем на теорию, но мы в теории права и анализе шарили лучше. Зато наших коллег из специальных вузов обучали таким дисциплинам, о которых мы и слыхом не слыхивали – например, оперативно-разыскная деятельность. Считалось, что про агентурную работу нам знать необязательно – и зря. Это то, знания чего нам нередко не хватало в работе.

Самые тоскливые дисциплины были общественно-политические. Политэкономию еще можно было терпеть – преподаватели у нас были идейно выдержанные, но вместе с тем позволяли себе порой немножко крамолы, расписывая все преимущества и даже недостатки социализма. А история КПСС – это было нечто. Нам объявили, что у нас вуз идеологический, поэтому вместо двух семестров мы изучаем ее целых три. По-моему, главного нашего лектора готовили сначала на гипнотизера – так он мастерски усыплял аудиторию за каких-то несколько минут. Особенно в те дни, когда перед началом занятий мы вставали в шесть утра и уныло тащились через пол-Москвы строем в баню. Лютой зимой, в холодрыгу. Отключались все, но лектор был не злобный и лишь изредка призывал проснуться и внимать. Результат налицо – из истории КПСС помню только то, что узнал уже после окончания вуза для интереса и из разных книг.