Адвокат амазонки

12 октября. Сегодня мы впервые повздорили с Вероникой. Отдав должное ужину (правда, ел в основном я), она скрестила на груди руки и уставилась на меня испытующе. «Знаешь, я тут прочитала одну статью, – сказала она. – Мне она показалась любопытной». – «Здорово! – обрадовался я. – Я рад, что ты опять читаешь». – «Погоди», – она остановила меня жестом руки. Она двинулась в спальню и принесла мне журнал, на одной из страниц которого чернел заголовок «Хорошая смерть». «Что это? – опешил я. – Что это за статья?» Вероника усмехнулась и обычным тоном сообщила мне, что речь в ней идет о докторе Кеворкяне, известном всему миру как Доктор Смерть. В 90-е годы он помог умереть ста тридцати своим пациентам, причем сделал это бесплатно и напоказ. «Ты разве не видишь, что это выход?» – спросила она, изучая меня долгим испытующим взглядом. «Выход для кого?» – спросил я. «Для меня. Не пытайся изобразить из себя дурачка, тебе это не идет». – «Ты решила умереть?» – «Я уже мертва наполовину», – огрызнулась она. «Ты обязательно умрешь, – пообещал я. – Но только не сейчас, а лет эдак... через сорок». – «Хватит врать! – рассердилась она. – Ты сам в это не веришь! Сколько мне осталось? Месяца три? Пять? Ну же! Не отводи взгляд. Я хочу умереть достойно. Неужели у меня нет на это права?» – «Ты говоришь об эвтаназии, – произнес я. – Это незаконно». – «Значит, законно – это заставлять меня мучиться, – констатировала она. – Посмотри, на кого я стала похожа? – Она сдернула парик, и моим глазам предстал абсолютно голый череп, с которого неделю назад она состригла последние островки волос. – У меня нет волос, груди. Меня выворачивает наизнанку, и при этом я еще умудряюсь набирать вес. Разве ты не видишь? Я уже не женщина». – «Все это неважно, – говорил я. – Мне ты нравишься такой, какая есть». Она подошла ко мне ближе и заглянула в глаза. «Ты же врач, – сказала она. – Ты должен знать какой-нибудь способ...» – «Я буду с тобой, сколько потребуется, – сказал я. – Но дай слово, что ты не задашь мне больше этого вопроса». Она бешено отскочила от меня. Мне довелось выслушать целый поток оскорблений в свой адрес. Она обвиняла меня в эгоизме, непрофессионализме. Потом она жаловалась мне, и жалобы у нее перемежались слезами. Потом она махала перед моим носом газетой и кричала, что ей жаль, что она не живет в Бельгии или Нидерландах, Швейцарии или в американском штате Орегон, где в разные годы были приняты законы, разрешающие эвтаназию. Она обвиняла меня в черствости и приводила в пример великого гуманиста, доктора Кеворкяна. «Этот твой герой по числу жертв в десятки раз обогнал своего тезку – Джека Потрошителя. Он – хладнокровный убийца», – сказал я ей, но это ее не убедило. «За свои услуги Джек не брал ни копейки, – твердила она. – Даже на препараты для летальных инъекций. Он дарил людям легкую смерть». – «Самый большой грешник – это человек, решивший немного побыть Богом», – сказал я, делая вид, что разговор закончен...

15 ноября. Мы провели хороший вечер, если, конечно, можно назвать его таким в череде наших серых и безрадостных будней. Я заказал ужин из ресторана, а Вероника зажгла свечи. Она почти ничего не ела, а я чувствовал себя чудовищем, поглощая заказанные мной блюда. Я ничего не мог с собой поделать. Аппетит, подстегнутый суточным дежурством, просто превращал меня в животное, которое насыщается на виду у своих сородичей, загнанных в клетку. «Ешь, ешь», – смеялась она, подкладывая мне все новые куски. Сама она пила только чай, прикусывая ванильным сухариком. Она казалась очень бледной и усталой, но вместе с тем красивой и даже элегантной в новом парике, который она надела в тот вечер специально для меня. К своему огорчению, я понимал, что необыкновенная белизна ее лица, если не сказать, прозрачность, вызвана злым недугом, пожирающим ее изнутри, а вовсе не косметическими масками. «Знаешь, я была у Стрельмана», – сказала она словно невзначай. «Ну и как поживает наш заведующий отделением?» – спросил я, словно не видел его два часа назад. «Он консультировал меня. То да се...» – ответила она уклончиво. Вероника явно мялась, не решаясь продолжить разговор. «Ну и что он тебе сказал?» – подтолкнул я ее, словно сам не был онкологом и не мог предположить, о чем речь шла на встрече со Стрельманом. «Ничего нового. Так, ерунда... Знаешь, он мне говорил про инсулин...» – «Вы вели речь про диабет? – поразился я. – Какое это имеет к тебе отношение?» – «Да, в общем-то, никакого. Стрельман рассказал, что один из его пациентов (он был диабетик) покончил с собой при помощи инсулина». – «Ну и что?» – напряженно спросил я. «А то, что он сказал мне, что это легкая смерть. Так ли это?» – «Хватит юлить! – рассердился я. – При чем тут пациент-диабетик и инсулин? Тебе что, доктор Стрельман давал советы, как уйти из жизни?» – «Нет, конечно, – пожала плечами она. – Просто зашел разговор...» Я с ужасом понял, что наша беседа о докторе Кеворкяне не забыта и все это время, пока я как дурак верил в то, что Вероника взялась за ум, она вынашивала планы самоубийства. «Так помогает инсулин или нет?» – приставала она. «Может, кому-то и помогает, но только не тебе!» – «Значит, ты мне ничего не расскажешь?» – разозлилась она, ставя руки в бока. «Значит, ничего не скажу. Да я сам ничего не знаю». – «Ты плохо учился в медицинской академии?» – «Взгляни в диплом. Я – круглый троечник». Она не унималась: «Не води меня за нос! Не сошелся на тебе свет клином. Если я захочу, то все равно сделаю то, что задумала. В конце концов, сейчас есть Интернет, там можно найти все, что угодно». Я попытался обнять ее: «Что ты выдумала, глупышка? Не нужно тебе ничего. Обещай, что ты перестанешь думать о глупостях». Она нехотя кивала, пребывая в каких-то своих мыслях, неведомых мне. Я обнимал ее, но она была далеко от меня, в мире, в который мне не было доступа. С того дня я стал бояться суточных дежурств...

17 ноября. Я вернулся домой с работы, чувствуя, как колотится мое сердце. Два лестничных пролета я преодолел одним махом. В квартире стояла жуткая, оглушающая тишина. Я не посмел крикнуть, просто прошел в спальню. Вероники там не было. Зато на постели лежала скомканная газета, на одной из страниц которой бьющий в глаза заголовок кричал: «Открытие года. Новый ресторан Ярослава Непомнящего принимает первых посетителей». К заметке прилагалось фото, на котором был запечатлен сам виновник торжества собственной персоной в окружении друзей. Я кинул газету и бросился искать Веронику. Она оказалась в ванной. Свернувшись калачиком на полу, она лежала неподвижно, глядя стеклянным взглядом в пространство. Меня пронзила страшная мысль. Я кинулся к ней, готовый к самому худшему, но, к счастью, с ней было все в порядке, если не считать того, что ее веки опухли от слез. Рядом валялся банный халат. Вероника была совершенно нагой. «Ты знаешь, я рассматривала себя в зеркало, – сказала она, жалко улыбаясь. – Мне кажется, я стала выглядеть лучше». Она вдруг рассмеялась низким страшным смехом. «Ника! – крикнул я. – Ника, что с тобой?» – «Там газета, – сказала она. – В спальне. Ты должен это видеть!» – «Я уже видел, – сказал я. – Там что-то про ресторан Непомнящего». – «Ты невнимательно читал, – махнула рукой она. – Какое значение имеет еще один ресторан? Чепуха! Там написано: «Ярослав Непомнящий со своей спутницей». Понимаешь?» – «Мне плевать на его спутницу!» – «А мне нет, – грустно сказала она. – Ведь до всего этого его спутницей была я». – «Ты что, до сих пор его любишь? Ты же говорила, что он тебе безразличен?» – «А это так и есть, – подтвердила она, смахивая слезу с ресницы. – Мне просто жаль себя. Меня выбросили на задворки жизни. Я чувствую себя падалью». – «Не говори так! Я с тобой, и я люблю тебя!» – «Милый мальчик, – ответила она печально. – Скоро...» – «Что скоро?» – «Скоро я перестану тебя мучить». – «Прекрати! Ты не имеешь права так говорить. Обещай, что ты забудешь про Непомнящего». – «Обещаю». – «Обещай, что мы будем вместе», – упрямо говорил я, принимая клятву. «Пока смерть не разлучит нас...» – прошептала она и обвила мою шею руками...»

Это была последняя запись в дневнике подсудимого, – сказала Дубровская, закрывая тетрадь. – Восемнадцатого ноября Вероника Песецкая умерла. Мне больше нечего сказать.

Когда она закончила, в зале стояла тишина...

Глава 17

Присяжные совещались уже шесть часов, и с каждым часом надежды Дубровской на победу таяли. Если бы судьи народа восприняли ее защиту близко к сердцу, они не стали бы так долго размышлять. Они колебались, а это означало, что в их рядах нет единодушия и вердикт будет приниматься голосованием.

Елизавета нервно ходила по коридору взад-вперед, игнорируя насмешливое выражение лица пристава, который лениво развалился за своим дежурным столом на этаже. Конечно, можно было бы выйти на улицу и немного постоять на крыльце суда, подставляя лицо жаркому летнему солнышку. Но Лиза чувствовала, что ее держит здесь какая-то непреодолимая сила. Что-то сродни суеверию, засевшее прочно в глубинах сознания, не позволяло ей удалиться, словно от этого зависело сейчас окончательное решение присяжных. И опять взад-вперед по коридору. Лиза насчитала пятнадцать каменных плит. Она измерила их шагами. Раз, два – выщербина. Три, четыре – поворот на лестницу. Может, сосчитать ступеньки? Она готова была делать что угодно, только не сидеть на месте, тупо дожидаясь момента, когда пристав пригласит в зал.

Занятая своими мыслями, она с размаху налетела на какого-то мужчину в дорогих ботинках и сразу даже не поняла, что перед ней Непомнящий.

– Ох, простите! – проговорила она, делая шаг, чтобы его обойти. Но Ярослав, по всей видимости, был настроен на разговор и поэтому сделал шаг вместе с ней. Дубровская посмотрела на него изумленно.

– Елизавета Германовна, я прошу всего лишь уделить мне пару минут, – попросил он. – Это касается вашей речи...

– Да? – спросила Дубровская довольно высокомерно. Что хорошего ей может сказать бывший друг Вероники? Она была готова к нападкам. – Говорите.

– Я слушал вас, – проговорил он, глядя на нее немного застенчиво, что было на него не очень-то похоже. – Все было гладко, но у меня сложилось впечатление, что вы говорите о какой-то другой женщине, не о Веронике.

– Вот как? – холодно произнесла Лиза, не зная, как ей воспринимать такое заявление. По всей видимости, он хотел сказать, что ее защитительная речь не произвела на него впечатления. Ну что же, это вполне можно было от него ожидать.

– Вероника, с ваших слов, была мягкой, женственной, беззащитной. Даже у меня, человека, знавшего ее лично, появились сомнения. Может, я в ней что-то не разглядел? Вы были чертовски убедительны.

– Какой же была Вероника? – спросила Дубровская, в общем-то, не совсем понимая, куда клонит ее собеседник.

Выражение лица у Непомнящего сделалось каким-то странным. Похоже, он не мог подобрать слов.

– Видите ли, – начал он растерянно. – Я понимаю, что о мертвых дурно не говорят и все такое. Но как бы вам сказать... Вероника была очень сильной личностью. Ее трудно даже было назвать женщиной в известном нам смысле слова. Конечно, она была очень красива. Глаза, фигура, словом, обольстительница... Но в ее бесподобном теле крылась сила мужчины, а в изящной головке – холодный расчетливый разум. Она могла улыбаться, кокетничать, как любая женщина, и некоторые недалекие особи мужского пола принимали подобное поведение за чистую монету. Но Вероника никогда не делала ничего просто так. Она общалась с людьми исходя из того, насколько они могут оказаться ей полезными... В этом мы очень были похожи с ней, – произнес он, печально улыбаясь своим воспоминаниям. – Но теперь я узнаю, что она, оказывается, дарила подарки какой-то своей дочери, которую раньше и знать-то не желала. Потом эта ее странная любовь или привязанность к бестолковому врачу, который уж точно не мог пленить ее ни умом, ни красотой. Какие-то ужины при свечах, поцелуи на полу в ванной... Тьфу, глупость какая-то.

– Вы в это не верите?

– Если бы речь шла не о Веронике, то поверил бы. Но Песецкая, доведись ей выслушать весь этот бред, сама смеялась бы до слез.

Дубровскую задело, что ее речь назвали «бредом», хотя собеседник, по всему видно, не хотел ее обидеть. Он делился с ней своими воспоминаниями и не выглядел при этом заносчиво и гордо. Ярослав искренне недоумевал и просил адвоката разделить с ним его сомнения.

– Тем не менее все сказанное мной – правда. Нравится вам она или нет, – пожала плечами Дубровская. – Даже если мы отбросим эмоции и оставим голые факты. Песецкая и Бойко заключили брак. С чего Вероника решилась на такой шаг? В чем, по-вашему, был ее расчет?

Ярослав скривил губы.

– Этого-то я как раз не могу разгадать. У меня была мысль, не снабжал ли ее ваш герой наркотиками. Я имею в виду болеутоляющие средства. Он же врач.

– Что за чушь! – подавилась таким предположением Дубровская. – С чего вы это взяли? По делу проводилась судебно-медицинская экспертиза, и, если бы в теле Песецкой были обнаружены следы какого-то подозрительного вещества, мы бы об этом точно узнали.

Ей было неприятно осознавать, что она стоит сейчас рядом с человеком, который предал Веронику, и рассуждает с ним о том, снабжал ли Виталий свою жену наркотиками. Если бы Бойко мог видеть их вместе, а еще хуже – слышать, он вряд ли стал бы доверять адвокату свои дневники и мысли. Во всем этом было что-то тревожное, пугающее, словно дружок Вероники теребил сейчас какие-то потаенные струны ее души, которые уже давно звучали в унисон с мелодией подсудимого.

– Вам не приходило в голову, что Вероника могла попросту измениться? – раздраженно бросила она.

– Измениться? – переспросил он озадаченно.

– Вот именно, измениться. Под влиянием серьезных жизненных ситуаций люди меняются. Они переоценивают свою жизнь: о чем-то жалеют, что-то пытаются исправить. Мне кажется, что Вероника, узнав о том, что неизлечимо больна, была потрясена, как был бы потрясен любой другой, окажись он на ее месте. Нет ничего удивительного в том, что она попыталась исправить грехи юности и оказала поддержку своей дочери, которую уже давно воспитали приемные родители. Ну а любовь... Быть может, с ее стороны это было просто доброе чувство, благодарность человеку, который поддержал ее. Мы никогда не узнаем истинных мотивов ее действий. Вероника умерла. Но дневник Виталия, на мой взгляд, проливает свет на последние дни ее жизни.