Адъютант императрицы

Иоанн Антонович молча стоял, не произнося ни слова в продолжение всего этого короткого разговора; царственная гордость, смелость и доверчивость и почти детская радость смешивались в его лице и придавали ему дивное, трогательное выражение.

— Все же, ваша милость, скажите, как это должно произойти? — по–прежнему с недоверием и беспокойством спросил Полозков. — Я не могу более помочь, мои руки ослабли, и даже мое собственное тело является для меня тяжелым бременем.

— Тебе ничего не нужно делать, — сказал Мирович, — разве лишь бдительно ожидать минуты освобождения и заститься о том, чтобы твой господин был готов показаться народу и обратиться к нему с подобающей речью; все остальное — уже мое дело. Выслушай мой план и позаботься о том, чтобы ни одним взглядом, ни выражением лица не выдать вновь пробудившейся надежды.

Иоанн Антонович снова опустился в свое кресло. Полозков по его приказанию сел рядом с ним, так как не был в состоянии долго стоять, и Мирович, почти вплотную нагнувшись к ним обоим, тихо и горячо заговорил.

Блестящим великолепием сверкал императорский дворец в Петербурге; вся Европа с удивлением смотрела на Екатерину, эту Северную Семирамиду, войска которой сдерживали гордых и воинственных поляков и заставляли трепетать султана в Стамбуле. Между тем в далеких степях на Яике вырастал на зареве восстания призрак низложенного Петра Федоровича, а здесь, в Шлиссельбургской крепости, обнесенной непреодолимыми стенами, молодой, незначительный и неизвестный человек готовился вывести на свет заживо погребенного императора, потомка Петра Великого, готовился сорвать корону с головы могущественной самодержицы и низвергнуть во прах все ее величие.

Резкий звук звонка пронесся по комнате. Мирович поспешно направился к наружной двери, чтобы открыть ее, а Иоанн Антонович и старый Полозков снова сели на свои места к столу и стали устанавливать шашки на шашечницу.

Это принесли ужин узнику, который, по приказу императрицы Елизаветы Петровны, не отмененному ни Петром Федоровичем, ни Екатериной Алексеевной, был составлен с поистине княжеским изобилием. Несколько солдат внесли серебряные мисочки, в которых были приготовленные по вкусу Иоанна Антоновича питательные супы, сочная жареная дичь и пряные салаты; рядом с кушаньями были поставлены бутылки с венгерским вином, водкою и квасом, а также серебряные кубки для узника и Полозкова; последний, по желанию Иоанна Антоновича, разделял с ним его трапезы. Все мясное уже было разрезано на мелкие куски. На стол подавали лишь ложки, так как было строго воспрещено давать узнику вилки и ножи.

В комнату для караульного офицера также был подан дежурными солдатами неприхотливый ужин.

Все время, пока солдаты исполняли свои обязанности, Мирович стоял строгий и официальный.

Иоанн Антонович немым наклоном головы приветствовал солдат, со своей стороны бросавших сострадательные взгляды на узника, так как под страхом тяжелого наказания было воспрещено не только говорить с ним, но даже и вообще разговаривать в его присутствии.

После того как солдаты снова удалились, Иоанн Антонович сказал:

— Пойдите сюда, Василий Яковлевич, ваше место за столом вашего императора, как должно и впредь быть всегда, если Господь Бог поможет нам выполнить свой план.

Он наполнил свой бокал венгерским, наполовину опорожнил его и подал его затем молодому офицеру, который, благоговейно поклонившись, допил вино; затем Мирович сел рядом с Иоанном Антоновичем, и за этой странной трапезой все трое снова углубились в тихий разговор, касающийся плана освобождения, который Мирович развертывал перед ними.

Иоанн Антонович опорожнял бокал за бокалом крепкого венгерского; вскоре его лицо залилось темной краской, взоры стали неуверенно блуждать, а язык с трудом произносить слова. С необузданной радостью он говорил о будущем и рисовал дивные картины своего царствования, добрые перемены в мире, которого он никогда не знал, в котором едва ли мог бы найти себе место. Затем он снова вспомнил о своих родителях и родственниках, с которыми разлучили его уже в раннем детстве; он робко спросил о них и, когда Мирович сказал, что они томятся в тюрьме в Холмогорах, громко рыдая, уронил голову на руки и стал умолять Мировича поспешить с его освобождением, чтобы он мог снова осчастливить своего бедного отца, дать ему все то, что тот любил. Он с трогательным простосердечием рассказал множество мелких случаев и обстоятельств того времени, когда он еще ребенком жил вместе с родными; скрежеща зубами, он говорил о жестокости стражи и о том, как каждую боль отца он ощущал сильнее, чем свое собственное страдание. И тут его гнев разгорелся в настоящее яркое пламя. Страшно было смотреть, как он вскочил и, простирая руку к самому потолку комнаты, произнес страшную клятву, что намерен кроваво и неумолимо отмстить своим врагам и притеснителям; он намеревался собственными руками рубить им головы, как когда-то его предок Петр Великий поступил с мятежными стрельцами. Пена проступала на губах несчастного узника–императора, его глаза налились кровью, и старый Полозков испуганно опустился перед ним на колени, заклиная его умерить свой справедливый гнев и подумать о том, что Спаситель повелел прощать и врагов.

— Врагов? — воскликнул Иоанн Антонович. — Да, врагов я намерен прощать, но честных врагов, нападающих в открытом бою, а не палачей, не тысячекратных убийц; не достаточно отсечь их отягощенные грехами головы — я хочу собственноручно растерзать их на клочки и бросить их мясо собакам и коршунам.

Его ярость становилась все ожесточенней; жилы на лбу вздулись, из глаз, казалось, проглядывало безумие, и он все еще опорожнял бокал за бокалом — то с квасом, то с водкой, то с тяжелым венгерским.

Наконец речь Иоанна Антоновича пресеклась, бормоча непонятные слова, он упал в свое кресло и, тяжело дыша, впал в глубокое забытье.

— О, Господи Боже, — нагибаясь к нему, сказал Полозков, — зачем вместе с гигантской фигурой и повелительным взором Великого Петра он унаследовал и это злополучное пристрастие, омрачающее его дух и надламывающее его силы?

Мирович задумчиво глядел на Иоанна Антоновича.

— Приложи все старания к тому, чтобы в ближайшем будущем он удерживался от этого, — сказал он, — так как, если что-либо подобное произойдет в решающий день, все будет потеряно.

— Я буду делать все, что в моих силах, — печально сказал Полозков. — Есть средство удержать его от этого: стоит лишь назвать имя его Надежды, его несчастной, убитой возлюбленной; но это — прискорбное, очень прискорбное средство, оно причиняет ему страдания, так много страданий, что при виде их может надорваться сердце, а у него ведь и так их достаточно много!

— И тем не менее, — сказал Мирович, — употреби это средство, так как нам нельзя будет показать его в таком виде народу, чтобы в нем признали истинного императора.

Полозков, насколько мог, осторожно раздел Иоанна Антоновича, затем с помощью Мировича поднял его и положил на постель. Он сел возле кровати; его взгляд озабоченно и сострадательно покоился на спящем; по временам он проводил дрожащей рукой по его горячему лбу, — едва слышно бормотал про себя что-то и, словно мать, охраняющая сон своего любимого ребенка, склонялся над ним.

Мирович стоял на пороге и раздумчиво смотрел на эту трогательную картину.

— Будет ли он в состоянии когда-нибудь повелевать? — говорил едва слышно. — Будет ли он в состоянии держать твердою рукой бразды правления, если он так теряет власть над самим собою? Он будет нуждаться в друге, который думал бы для него и заботился бы о нем. Такой друг будет, он будет держать бразды, и он-то и будет истинным правителем. Аделина, ты с гордостью взглянешь на своего возлюбленного, и ни одно твое желание не останется неудовлетворенным.

Снова раздался звонок; солдаты пришли убрать посуду; двое часовых с примкнутыми к ружьям штыками встали по сторонам дверей комнаты, чтобы держать здесь караул, пока Мирович отправился в обход по коридорам цитадели.

Солдаты равнодушно смотрели на спящего Иоанна Антоновича и на старого Полозкова: они привыкли каждый вечер видеть эту сцену; Мирович вышел, чтобы сменить многочисленных часовых и лично убедиться, что каждый из них снабжен боевыми патронами и твердо знает пароль.