Агенство БАМС

А потому Настасья Павловна покорно следовала за Шульцем, ведущим ее прочь от трюма и делала то лучшее, на что была способна в данной ситуации — молчала.

По всей видимости, Петру Ивановичу на ум пришла мысль вполне очевидная — подняться обратно на самый верх, где была их каюта, потому как при падении наиболее сильные повреждения, несомненно, получит нижняя часть дирижабля и если был хоть какой-то шанс уцелеть в грозящей им катастрофе — был он куда большим у тех, кто окажется наверху.

К несчастью, мысль подобная посетила не только Шульца и Оболенскую, которые, едва оказавшись на нижней палубе, обнаружили, что на лестнице, ведущей вверх, творится настоящее безумие. Охваченные паникой люди устроили страшную давку, которая сопровождалась жуткими криками боли тех, кто оказался в этой мясорубке наиболее слабым звеном, а также надрывными женскими причитаниями, разрывающим душу детским плачем и гневными мужскими ругательствами. Какофония страшных звуков обволакивала Оболенскую со всех сторон, заставляя крепче цепляться за руку Петра Ивановича, и в этот момент испытывала она только одно желание — не упустить лейб-квора из виду, не позволить толпе разъединить их, и не потому уже, что обязана была при нем находиться согласно чужой воле, а оттого, что не представляла, что ей делать без него. На миг в голове даже мелькнула совсем неуместная мысль согласиться прямо здесь и сейчас, покамест оба они живы, на сделанное ей Шульцем предложение, потому как все прошлые ее измышления казались сейчас Настасье бессмысленными и пустыми, а погибать, так и не сказав того, о чем умалчивала долгое время — просто кощунственным. Она даже раскрыла было рот, чтобы произнесть пламенную и пространную речь ничуть не хуже Шульцевой, но ни единого слова так и не сорвалось с ее уст. От жалобного детского вопля, молящего о помощи, по позвоночнику пробежал холодок, а в горле стал ком, совершенно не способствующий тому, чтобы говорить сейчас что бы то ни было. Оболенская огляделась по сторонам, пытаясь понять, где среди этой людской каши может находиться ребенок, но видела только перекошенные от страха лица и множество ног, бегущих куда-то и топчущих под собой тех, кто бежать уже был не в силах.

Глядя полными молчаливого ужаса глазами на все происходящее, Настасья Павловна осознала одну простую вещь: по лестнице им не удастся подняться на заветную палубу ни при каких условиях, потому что именно туда стремились все, не щадя в жерновах царящей повсеместно паники никого — ни женщин, ни детей, и быть раздавленными под прессом людей, борющихся за свою жизнь, у них было куда больше шансов, чем выбраться из этого кошмара живыми.

Оболенская огляделась по сторонам, пытаясь понять, как же еще им можно было бы попасть наверх, но лестницы, что связывали между собой все три палубы и трюм, были забиты людьми с обеих сторон, и туда ходу не было никакого. Дабы не видеть творящегося пред ее очами безумства, от которого к горлу начинала подступать тошнота, Настасья Павловна, вжимаясь в дверь одной из кают, глядела себе под ноги, пытаясь привести мысли в подобие хоть какого-то порядка.

Деревянный пол, надрывно скрипящий под топотом бесчисленного количества людей, что метались по палубе, бросаясь из стороны в сторону, навел ее в конце концов на очень простую мысль.

— Сюда, — выдавила из себя Оболенская, с трудом разомкнув ставшие непослушными губы и потянула Петра Ивановича в ту самую каюту, пред дверью которой они стояли.

Явно непонимающий ее Шульц все же подчинился просьбе и, когда они оказались в темной и ожидаемо пустой комнате, выглядевшей в точности как та, что занимал граф Ковалевский, Настасья Павловна торопливо пояснила свой поступок:

— Поглядите вверх, Петр Иванович, — она указала было на потолок, но в кромешной тьме разобрать в окружающей обстановке хоть что-то было почти невозможно. — Сейчас, — пробормотала Настасья, ища на столе наощупь фонарь или хотя бы свечу. Огарок нашелся вскоре, а вот огнива рядом не было. И пока она продолжала со смесью паники и отчаяния искать чем бы разжечь огонь, Шульц успел выйти в коридор и вернуться оттуда с зажженным фонарем. Подняв источник света так высоко над своей головою, как только позволял ему рост, Петр Иванович быстро спросил:

— Что вы мне хотели показать, Настасья Павловна?

Усилием воли подавив начинавшую бить ее дрожь, Оболенская сказала:

— Приглядитесь повнимательнее — в потолке должен быть люк. Я видела его в нашей с вами каюте в полу и… — она запнулась, но, помедлив лишь секунду, расплывчато добавила:

— И не только в нашей.

По нахмуренными бровям Петра Ивановича Настасья поняла, что ее объяснение ему пришлось не слишком по душе, но спрашивать ничего в данный момент господин лейб-квор не стал. Вместо этого он быстро забрался на стол и подсветил довольно низкий, по счастью, потолок.

— Ваша правда, дорогая моя Настасья Павловна, — заметил спустя пару мгновений поисков Шульц, — там люк.

Отвечать на сие Оболенской ничего не потребовалось — Петр Иванович и без того прекрасно знал, что следует делать далее. Поднапрягшись, лейб-квор выбил крышку люка и, подтянувшись на руках, пролез в отверстие сначала сам, а затем помог подняться уже ожидающей, стоя на столе, Оболенской, и оба они оказались таким способом сначала в каюте среднего класса, затем — в чьей-то каюте на верхней палубе. Но едва успели Настасья Павловна с Петром Ивановичем выбраться из люка, как дирижабль тряхнуло и новая волна испуганных людских воплей прокатилась по «Александру Благословенному». Мгновением позже несчастное судно накренилось сначала на правый бок, следом — на левый, и, не удержавшись на ногах и не найдя за что зацепиться, Оболенская полетела кувырком куда-то в угол, путаясь в собственных юбках, а в голове ее беспорядочным сонмом проносились все молитвы, которые она когда-либо только знавала. Ударившись плечом обо что-то твердое, Настасья Павловна крепче сцепила зубы и ухватилась руками, что было сил, за чугунную ножку стола из красного дерева, что и послужила причиной пронзившей ее боли. В тот же миг дирижабль на долю секунды застыл, а затем раздался характерный звук, похожий на всплеск воды, и «Александр Благословенный» снова закачался, но на сей раз плавно, будто бы ласково перекатываемый неторопливой волной. До слуха Оболенской донесся приглушенный гул, словно из недр самого судна вырвался вздох облегчения. Переведя дух, Оболенская тотчас же вскинула голову, отыскивая глазами Петра Ивановича и обнаружила его подле себя, протягивающим ей руку. Едва поднявшись на ноги, Настасья тут же устремилась к выходу, влекомая желанием убедиться, что все взаправду обошлось и самое страшное осталось позади.

От представшей ее взору картины, что открывалась со стремительно пустеющей палубы, у Оболенской задрожали руки — то ли от облегчения, то ли от пережитого ужаса. «Александр Благословенный» со спущенным монгольфьером сидел посреди небольшого озерка площадью почти с сам дирижабль, в окружении огромных вековых сосен. Поток людей, что еще недавно стремился наверх, теперь столь же спешно стекался вниз, совершенно явственно желая скорее покинуть несчастное судно. Некоторые прыгали прямо в воду, не дожидаясь очереди, чтобы спуститься по трапу.

Шульц и Оболенская не стали вливаться в эту толпу, поддаваясь новому общественному безумию, и в полном молчании спустились на землю в числе последних, кто покидал потерпевший крушение дирижабль.

Когда остатки напряжения схлынули, заместившись сначала лишающим всяких сил облегчением, а затем — озабоченностью, перед Шульцем и Оболенской встала новая проблема: понять, где они теперь находятся. Кроме того, Настасью Павловну немало занимал вопрос о том, было ли крушение дирижабля простой случайностью. И она была совершенно уверена, что ответ на этот вопрос — «нет».

Меж тем, примерно в пятисот метрах от покинутого всеми «Александра Благословенного», раздался поначалу негромкий шорох, вскоре сменившийся осторожными и на удивление легкими шагами. Облаченные в длинные ботфорты ноги аккуратно, но весьма проворно в условиях опустившихся на землю сумерек пробирались к потерпевшему крушение судну.

И едва стоило их обладателю оказаться в непосредственной от дирижабля близости, как откуда-то вынырнула длинная металлическая трубка и, издавая звуки, подобные тем, что производит человек или животное, когда принюхивается, принялась обшаривать останки «Александра».

Спустя несколько минут Моцарт — а это был именно он, выловил своим носом-трубкой из воды некий блестящий предмет и, развернувшись к дирижаблю задом, понесся на всех парах туда, где в отдалении от озерца слышались людские голоса и полыхал красновато-оранжевым заревом костер.

Прислонившись к дереву, Оболенская в то же время обдумывала все, что случилось за сегодняшний вечер и пришла в результате этого к нескольким важным выводам.

Первое: мужчиной в сером фраке, который, вероятнее всего, и являлся неуловимым покусителем, вряд ли мог быть граф Ковалевский. За те несколько мгновений, что шла Настасья Павловна от его каюты до лестницы, ни один человек не сумел бы так скоро переодеться и каким-то образом оказаться у спуска к трюму раньше нее. Кроме того, человек в сером никак не походил на польского графа со спины, будучи ростом куда ниже и обладая фигурой менее мощной, скорее коренастой. К тому же, никакой аристократической осанки, кою не мог скрыть Ковалевский даже под обличьем слуги, у убивца не было и в помине.