Агонизирующая столица. Как Петербург противостоял семи страшнейшим эпидемиям холеры

Понятно, что через стены этой живой ограды мы не могли ораторствовать с массой. Приходилось прочищать себе место для дыхания, хватать за ворот и отбрасывать то одну, то другую фигуру, вылезавшую вперед чересчур ретиво. Таким лишь образом, то есть сильно удерживая за кафтан попавшего под руку горлана, можно было сколько-нибудь унять его, допросить, втолковать ему что-либо в уши и из его уст услышать какой-нибудь дополнительный комментарий к общим кратким и неизменным требованиям. В этой-то гимнастике я поймал весьма знакомого разносчика фруктов, парня-молодца лет 25, сильно горячившегося.

– Миша! Сумасшедший! Ты о чем горланишь?

– Помилуйте, А. П., совсем нельзя жить! Разорили проклятою холерой. Что день, то ворохи ягод повыкидаем; персиков, слив, разного фрукта погноили на большие тысячи! Что за порядки – никто не покупает, запрещено, говорят; не умирать же нам с голоду из-за холеры! Не надо ее, чтоб не было ее.

Харчевники и трактирщики кричали, что провизия пропадает: соленого и копченого не едят, заведения пусты. Извозчики жаловались, что полиция заморила лошадей, гоняя по улицам и развозя по больницам здоровых. Банщики голосили, что народ не парится, дрова пожигаются даром; другие объявляли, что всякое дело стало, что ни на рынках, ни в церкви нельзя и потолковать в кучке, разгоняют: «Холера, говорят, в толпе захватит. Забирают всех, грозят запереть в больницу, а без доброго выкупа не вывернешься! Не нужно нам холеры, не нужно!».

Была хитро приготовлена и сцена, народно-эффектная, вполне удавшаяся. Пока происходили эти пререкания в коляске и около нее, – «Смотрите-ка, – раздалось кругом, – глядите, вон они, больные-то, что травят в госпиталях! Вишь каковы!». Из угла от больницы медленно тянулась оригинальная процессия: с дюжину кроватей высоко неслись на руках, за ножки, над головами толпы; люди, стоя на них, в больничных халатах и колпаках, со штофами, кривлялись, весело приплясывали, подпевали и выпивали за здравие православных да за вытолканье за заставу холеры… Народ расступался, очищая путь и приветствуя смехом и восторженными криками это триумфальное шествие. «Вот-те холера, больные-то пьют да пляшут! Знатно! Вон ее, чтоб не было у нас и духу холеры!» – гудело по площади, как по морю буря!

Какие могли тут помочь убеждения, от минорных до самых мажорных: все покрывалось гулом толпы! Оживление минутами доходило до того, что нужно было прямо выбрасывать посетителей чуть уж не из самой коляски. Пристав ближайшей части, молодец по складу и по духу, уцелевший и не спрятавшийся, хлопотал, чтоб очистить некоторое пространство около экипажа; его схватили на руки и в изодранном мундире отнесли куда-то. Там, сям выказывались над толпой каска затертого в ней с лошадью жандарма. Кое-где, на площади и по Садовой, на бурой массе виднелись блестящие кружки и полоски, это были штыки стекавшихся караулов, которым дано было приказание направляться сюда. Пропустив на несколько сажен эти кучки в 12–20 человек, народ стеснял, сжимал их в тиски тысячных масс своих и держал, как в футляре… Раздавались уже и такие речи: «Да что толковать тут долго, выкинь-ка из коляски оземь!». Множество людей с Толкучки, Апраксина, Сенной, Железных рядов, из Банковской, Чернышева и Гостиного хорошо знали меня и оченно жаловали, по жалобам и делам не раз каждый из них перебывал в моем отделении и оставался доволен. Пользуясь этим, я деятельно и иногда не без успеха останавливал их всякого рода аргументами и впечатлениями. Говоря, крича, сердясь, смеясь, работая руками и ногами в тесном штурмуемом пространстве, как добрый гимнаст, в оглушительном шуме, в неслыханной духоте, охриплый до безгласия, нравственно и физически измученный, облитый потом, мокрый насквозь, от белья до аксельбанта, составляя единственную стражу военного генерал-губернатора столицы, который и сам находился не в лучшем положении, я сохранил после долгих часов бесплодного воинствования уже только одно убеждение, что холера вот-вот ухватится за меня тут же… Да и народ, с зари шатавшийся из края в край города, поутих и поугомонился.

Возвратясь домой для необходимейшего отдыха и горя нетерпением узнать, что делается с женою, которую я оставил с самого утра одну, я должен был проштудировать и другие стороны этой истории; а что было у меня и около, то было и везде. Я жил в самом нелюдном, спокойном, чистом, удобном по всем условиям месте, на площади близ дворца великого князя Михаила Павловича, против сквера. В сильном нервном волнении, разбитый усталостью, вхожу из передней в первую комнату: на полу лежит немолодая женщина (из нашей прислуги), едва в памяти, возле нее осколки разбитого чайника. Она переходила через эту комнату, может быть, более часа тому назад, когда, внезапно застигнутая болезнью, при головокружении, при невыразимом страхе, упала: в первое время при каждом расстройстве страх был почти всеобщим симптомом и составлял важную причину неблагоприятных исходов. Люди, которых, по нашему обычаю, было в доме много, знали это все, от девичьей до кухни и конюшни, прибегали, чтобы украдкой взглянуть из дверей на больную, и, оставив ее на полу без помощи, тотчас же попрятаться по своим углам!.. Ни одного из них я не мог ни уговорить, ни усовестить, ни принудить не только помочь мне поднять женщину, но и приступить к ней: таков был ужас от убеждения в прилипчивости. После долгих усилий 14-летняя девочка и старый кучер, видя, что я не опасаюсь заразиться, не падаю, не умираю, решились содействовать мне. На одной лестнице со мною жил Н.Ф. Арендт, а во дворе другой медик; ни их и никого из докторов разосланные за ними люди не нашли, весьма, может быть, что и не искали: каждый тогда, находясь на воздухе, герметически зажимал нос и рот платком со спиртом, уксусом, перцовкой или хлором, и в двойной боязни заразы и нападения торопился домой. Я велел нанять карету, чтоб отвезти больную в устроенный невдалеке госпиталь, в доме Военного ведомства. Осторожно неся пациентку с лестницы, мы едва спустились на подъезд, как извозчик, увидев с козел, для чего наняли, с отчаянным возгласом «Э! холера!» ударил по лошадям и ускакал, как от огня. В нем к страху прилипчивости присоединялись неясный ужас отравы и очень ясное воспоминание о недавних случаях: кареты, возившие больных, валялись колесами кверху в канавах, да и возчикам было не весьма ловко, если они не успевали спастись заблаговременно.

Казенный дом, о котором сейчас упомянуто (ордонансгауз) находился за нашей спиной; он подлежал непосредственному ведению моего отца и независимо от учрежденной в нем больницы сделался, по обстоятельствам, истинным местом спасения многих сотен людей всякого состояния, и в числе их людей хорошего круга и некоторых лиц весьма известных в столице.

Не стану описывать обыденных случаев, явлений и событий: такое сборник за время первой холеры в Петербурге составил бы целую коллекцию прискорбно любопытных фолиантов. Я записываю только из массы, навыдержку, явления ближайшие и наиболее характерные.

Целый ряд случаев, а их, по службе моей, известно было мне множество, привел меня к убеждению: во-первых, что страх не только в субъектах слабых и впечатлительных, но и в сильных, энергичных, был чрезвычайно часто и возбудителем болезни, и причиной ее печального исхода; во-вторых, что если не было тотчас оказано помощи, хотя бы способами самыми различными и даже нерациональными, но во всяком случае способными успокоить больного, то дело обыкновенно быстро оканчивалось смертью; если же такая помощь была оказана, то в наибольшей части случаев происходила реакция, нередко в самом неожиданном виде, – и больной спасался.

Из сотен примеров упомяну о двух-трех навыдержку. Полковник В., сослуживец мой, воин старого закала, сильный, здоровый, разумный и умеренный в жизни, был глубоко убежден, что холера не может, по этим именно качествам его, подступить к нему никак; она, однако же, подступила без малейшего с его стороны повода и причины. Он смеялся над нею, как над ребенком, силившимся задавить великана; но к вечеру того же дня, убедясь, что враг не отступит, подпал действию ужаса и безнадежности, которые в течение не более трех часов свели его в могилу. В моем присутствии у графа Г.А. С-ва во время обеда, за которым, как и везде тогда, было рассказано о многих животрепещущих случаях и свежих событиях устрашительного свойства, метрдотель, белокурый молодой человек, вероятно, расстроенный слышанными страхами, подавая блюдо, упал с ним между графом и сидевшей возле дамой. Можно представить общее смущение гостей!.. Граф с природною живостью своей внезапно налил стакан бургундского, всыпал в него пол солонки соли и влил эту смесь в горло пациенту. Холера обнаружилась самая легкая; через день француз был на ногах. Подавали помощь перцем, маслом, одеколоном, уксусом, всем, что попадалось под руку. Жена дворника сильно занемогла с утра; почти до вечера не могли отыскать доктора, что было сплошь и рядом; в мучительных страданиях она умолила мужа «потешить ее пред смертью тарелкой тертой редьки с солью». Порция эта была скушана ею с аппетитом; больная проспала несколько часов, проснулась с крупною сыпью по всему телу и на третий день встала здоровая. Супруга генерала от артиллерии Г.А. И-а, совершенно здоровая, веселая, красивая, беззаботная и вовсе уже не нервная и не боязливая женщина лет сорока, жила на Литейном в одном из домов ближайших к Невскому проспекту; она любила открывать окно между полуночью и двумя часами, чтобы подышать прохладой и насладиться спокойствием ночей, составляющих прелесть Петербурга. Холера была тогда в самом разгаре; больницы жадно глотали людей днем и отдавали их земле ночью, чтобы не смущать еще более сильно смущенных жителей. И-а слышит отдаленный и какой-то странный звук, неприятно врезывающийся в эту тишину: что такое? Звук ближе, ближе, она выглядывает из окна, мимо нее тянутся роспуски, она считает гробы: 11 на одних! Зрелище не совсем успокоительное. За роспусками другие, третьи, четвертые, впечатление усиливается; пятые, десятые, что это?.. двенадцатые, тринадцатые!.. сто двадцать семь мертвецов в одном поезде и только из одной, как она полагает, Мариинской больницы, которая тут почти рядом!.. Это ужасно! Она звонит девушку: ей дурно. Через четверть часа является доктор ведомства ее мужа; даются лекарства самые действенные, предписывается ванна, из которой больную выносят на кровать, чтоб умереть в жесточайшей холере к утру…

Город был запуган сперва предостережениями, наставлениями, распоряжениями, посещениями и разнородными тревожащими требованиями от полиции, потом медицинскими прескрипциями и проскрипциями; далее оцеплением домов, квартир, хватанием на улицах, в лавках, в жилищах людей, которые – от болезни ли, от выпитой ли, страха ради, рекомендованной же перцовки и других предохранительностей, от жара ли и усталости – изменялись в нормальном виде своей физиономии и в поступи. Прибавьте, что пьяных появилось значительно более обыкновенного: одни непременно выпивали добрую чашу уже с утра, выходя из дома, чему способствовали медицинские рекомендации, возведенные в куб народною молвой и вкусом к рюмочке; другие пили для куража, от трусости; известно: «Пьяному и море по колено». Этих-то, где они появятся, рачители справа и слева хватали, цап-царап! – и через миг они находились в одной из больниц. Тут дело принимало вид еще более способствовавший всеобщему устрашению. Серьезно больной, схваченный в больницу, обыкновенно не медлил переселяться на кладбище, таинственно, ночью, и на кладбище опальное, страшное народу, вынесенное далеко от общего; можно, кажется, безошибочно положить, что спасавшихся этого разряда было не более 14–20 на сто. Мнимо же больные, отдохнув с перепуга, вымаливали всеми святыми освобождение; бежали подкупом, хитростью, наконец, открытою силой, с боя со сторожами и докторами, и появлялись на улицах и в домах своих нередко в больничном халате и колпаке, торжественно прославляя свою удачу и распространяя в народе ненависть к докторам и больницам и нерушимое убеждение, что «туда хватают людей нарочно, чтобы морить».

Скоро народ, будто по общему лозунгу, вдруг начал повсюду останавливать сперва пешеходов, а потом и ездивших в экипажах, обшаривал их карманы и строго допрашивал. Находя порошки, склянки (а до жестоких уроков этих из десяти человек, конечно, более половины были тогда непременно снабжены хлористою известью, спиртом, пилюлями, каплями и всякими средствами, будто бы предохранявшими от заразы и останавливавшими ее действие), чернь нередко заставляла схваченного тут же глотать всю свою аптеку. Видя несомненно вредное действие как испуга, так и подобной медикаментации, народ еще более убеждался в существовании отравлений. Бедные жертвы заботливости о самосохранении были избиваемы нещадно, и многие поплатились даже жизнью.

Исследования не могли выяснить с положительной точностью истинную причину пагубного ошеломления народа; понятия были смешаны из множества элементов. Основою была идея, что поляки и другие враги решились разорять, отравлять и изводить русский народ всячески и во что бы ни стало, и что вся холера есть их штука. Они ее выдумали как заразу, они распространили, будто для помощи, в виде лекарств разные отравы; они подговорили и подкупили докторов, в числе которых всегда поляков много, а эти, обманывая правительство, придумали всякие, предписанные по их настоянию, меры, открыли везде больницы и при пособничестве подкупленной тоже полиции хватают одуряемых их снадобьями, запуганных людей и насильно тащат в госпитали, откуда никто уже не выйдет. Было еще мнение, отступавшее от первого, будто заболевавших начальству необходимо было брать в больницы, хоть и не для того, чтобы лечить, – где вылечить такую болезнь? – а для того чтобы не перемер весь город от заразы. На возражения и уверения в нелепости этих понятий ответы и доказательства почти всегда заключались в том, что если зараза не настоящая, то из чего такой шум и такое стеснение? А настоящая она вряд ли, потому что заразились бы огулом, все; а выходит на деле, что по домам умирают не в пример меньше, выздоравливают же от самых простых средств скорее и вернее; напротив того, к докторам кто попал – пропал; что от полиции выкупаются деньгами, и кто успел выкупиться, тот себе жив-здоров; кто же не откупился от больницы, тот почитай умер; что торговля народная разорена, а люди до того напуганы, что болеют и мрут просто, от страха и т. п. [2] Известно, что мысль, однажды засевшая в народе, обтекает его с быстротою тока, и выбить ее уже трудно, так или иначе, но народ решил покончить дело, завершить холеру, выгнать ее; а лучшего средства не придумал как перебить мнимых отравителей, порядком проучить и наказать их пособников – докторов и полицию, уничтожить больницы и проч.

2

Попытки убедить народ тоже не всегда были безопасны. Прослушав наставление, обыкновенно оканчивали так: «Толкуй, барин! Ты, видно, сам поляк! Знаем мы вас». И хорошо, если ограничивались отводом на гауптвахту.