Агонизирующая столица. Как Петербург противостоял семи страшнейшим эпидемиям холеры

В нашей литературе не раз уже было рассказано, как кончилось это волнение. Известно, что, получив донесение о событиях, государь прибыл из-за города. Он въехал в дорожной коляске прямо на Сенную площадь; замыленная четверня остановилась между гауптвахтой и церковью. Государь встал, сбросил запыленную шинель, перекрестился перед церковью, поднял высоко руку и, медленно опуская ее, протяжно произнес только: «На колени!». Едва раздался этот звук над залитою тридцатью и более тысячами народа безмолвною площадью, по мановению этой руки все, как один человек, опустились на колени с обнаженными и поникшими головами…

– Что вы сделали? – строго спросил тот же звонкий голос, доходивший до каждого слуха. – Бог дал мне власть карать и миловать вас, но этого преступления вашего даже и я простить не могу! Все виновные будут наказаны. Молитесь! Ни слова, ни с места! Выдайте зачинщиков сию же минуту!

Государь передал свое повеление графу Эссену, перекрестился пред тою же церковью и изволил отбыть.

Это трехминутное дело было ясно, кратко, сильно, поразительно как молния!..

Зачинщики, без насилия, как и без сопротивления с их стороны, были выставлены вперед. Суд и наказание не замедлили. Во все существование в Петербурге холеры, подвергшей столицу тяжкому и продолжительному искусу, ни непослушания, ни убийства не обнаруживалось более. Прежняя, исключительно полицейская, исполнительность возложена была на выборных граждан из всех сословий, за что надлежало бы приняться с первого шага; из них же временные военные губернаторы разных отрезков города избрали себе ближайших помощников по округам и кварталам своих частей, и наибольшая часть всех этих лиц действиями своими стяжали себе самую похвальную известность, искреннюю народную любовь и всеобщее уважение.

Замечательным результатом этого бича, развившегося не по воле, а по силе физических деятелей, подчиненных высшей воле, результатом неоспоримо доказанным, было значительно очищение и улучшение в отношении духовном, нравственном, жизни всех разрядов народонаселения. Духовенству, для которого холерное время было более чем для кого-либо временем испытаний, самоотверженного служения, – духовенству это известно даже еще ближе и вернее, нежели ведомствам полицейскому и судебному.

Окончу анекдотом. Один из умных, милых людей высшего круга, которого мы встречали тогда постоянно с двойным респиратором на носу и на рту, со склянкою хлора, с пузырьком уксуса четырех разбойников, с коробкой знаменитых противохолерных индийских пилюль, с электрофором в кармане, с жестяным согревальником на животе, с нагрудником из кошачьей шерсти и проч., и проч., и который считал все это «положительно пустяками», ни к чему не нужными, на вопрос приятелей: к чему же он носит эти ненужности, отвечал всегда важно:

– C’est d’ordonance, любезный мой! Приказано, приказано! Под страхом смерти.

– Да вы-то разве чего-нибудь боитесь?

– Помилуйте, читали все распоряжения и спрашиваете, боюсь ли я чего-нибудь? Всего! Je crains tout mon cher, et j’ai bien d’autres craintes!

Илья Васильевич Селиванов

Публицист, мемуарист. Его воспоминания «Холера в Петербурге в 1831 году» были опубликованы в издании «Русский архив» в 1868 году.

В 1831 году я находился на службе в Петербурге. Всем известно, какими печальными сценами сопровождалась там холера, какие (под влиянием уверенности, что люди мрут не от болезни, но от отравы) позволял себе народ своевольства. Бывши свидетелем происшествия на Садовой, я хочу рассказать его так, как его видел.

Не помню, в какой именно это было день, только я шел по Невскому, по направлению от Полицейского моста к Аничкову. Приближаясь к Публичной библиотеке, я увидал, что народ бежит с Невского на Садовую; как любопытный сын Евы, я последовал за всеми. Поворотивши за угол Гостиного двора, я увидел, что улица уже затоплена народом, все стояли и смотрели на окна двухэтажного дома в недальном расстоянии от Публичной библиотеки: из верхнего этажа которого летели матрасы, одеяла, подушки, и, наконец, кровати и люди. Сколько именно вылетело из окна людей, я определительно сказать не могу. Помню только, что был не один, может быть двое или трое… Это была холерная больница, из которой в двери выносили больных, вероятно, для того, чтоб показать их народу. Как пришедший после и находя, что лезть в толпу опасно, я остановился на тротуаре противоположной стороны и ожидал, что будет. Вдруг с Невского показались два казака, или один казак и один жандарм – хорошо не помню. Они смело въехали в толпу и начали нагайкой разгонять народ… Не прошло минуты, как одного из них, казака, перестало быть видно из этого моря голов; куда он делся – не знаю; вероятно, его стащили с лошади. Другой, помнится жандарм, видя, что дело не ладно, заблагорассудил отретироваться и потихоньку уехал назад, по направлению к Невскому…

Не прошло пяти или много десяти минут, от Невского показалась коляска, запряженная четверней, с форейтором. В ней сидели двое военных – в шинелях; один седой старик, генерал-губернатор Эссен, другой молодой, его адъютант. Коляска остановилась перед дверью больницы. Экипажи тогда были очень высокие; ливрейный лакей откинул подножки, т. е. целую лесенку из шести или семи ступеней; генерал-губернатор вышел из экипажа и пошел в дом, но пробыл там не долго – шесть или семь минут не более, и выйдя, направился к экипажу. Как сказано было выше, толпа была огромная, может быть в две или более тысячи человек, следственно пространство между стеною дома и экипажем было буквально занято давившимся народом, так что старику Эссену оставалось лишь самое маленькое пространство для прохода. Когда он стал на первую ступеньку и занес ногу на вторую, он был сдернут за воротник шинели снова на землю, попробовал попытку во второй раз – то же самое… Это повторилось раз пять или шесть… Наконец старик как-то изловчился, подобрал шинель и юркнул в коляску, куда адъютант, не выходивший из коляски, почти втащил его; лакей захлопнул дверцы и хотел вскочить на запятки, но с ним случилось то же самое: его стащили за шинель в толпу, и коляска покатилась без него, настолько скоро, насколько можно было по тесноте.

Вдруг закричали в толпе, что по Садовой идет кавалерия… Испугавшись столкновения, я было прижался в углублении приотворенных ворот дома, стоявшего почти против больницы; но толпа, хлынувшая на двор этого дома, начавшая вооружаться поленьями дров и почти сбившая меня с ног, заставила меня подумать, что лучше всего отретироваться вовсе, как ни любопытно казалось окончание сцены. Долго не думая, я как можно поспешнее выбрался из толпы и скорым шагом направился домой, к Конюшенному мосту. Что затем происходило, мне неизвестно.

Не помню хорошо, в тот же ли день или на другой пришел к жившему со мною университетскому товарищу А.А. Сперанскому знакомый его Соколов, служивший в Гоф-Интендантской конторе. Соколов (не помню его имени) занимался литературой и работал, т. е. переводил для А.Ф. Воейкова, бывшего бессменным редактором Русского Инвалида и издателем Литературных Прибавлений к Инвалиду. Надо сказать, что г. Соколов был человек лет 40, худой, как спичка, болезненный и изможденный, так что и ходить ему было, заметно, трудно. Вот что он рассказал нам:

«Шел я от Воейкова по Шестилавочной улице, с запасом иностранных журналов в кармане для перевода на завтрашний день. Подходя к Пяти Углам, я вдруг был остановлен сидельцем мелочной лавки, закричавшим, что я в квас его, стоявший в ведре у двери, бросил отраву. Это было часов около 8 вечера. Разумеется, на этот крик сбежались прохожие и менее нежели через минуту я увидел себя окруженным толпой, прибывавшей ежеминутно. Все кричали; тщетно я уверял, что я никакой отравы не имел и не бросал: толпа требовала обыскать меня. Я снял с себя фрак с гербовыми пуговицами, чтоб показать, что у меня ничего нет; – душа была не на месте, чтоб толпа не увидала иностранных журналов и в особенности польских, бывших в числе их. Толпа не удовольствовалась фраком; я принужден был снять жилет, нижнее платье, сапоги даже нижнее белье и остался решительно в одной рубашке. Когда окружающие меня, наводнившие улицу до того, что сообщение по ней прекратилось, увидали, что при мне подозрительного ничего нет, тогда кто-то из толпы закричал, что я «оборотень» и что он видел, как я проглотил склянку с отравой. Досаднее всех мне был какой-то господин с Анной на шее, – он больше всех кричал и всех больше приставал ко мне… После слова „оборотень“ в толпе закричали, что меня надо убить, и некоторые отправились для этого на соседний двор за поленьями дров. Видя приближение смертного часа, я стоял почти нагой среди толпы и поручал душу мою Богу. Вдруг в толпу въехал кавалергардский офицер, мальчик лет 19, верхом, и подъехавши ко мне, стал меня спрашивать: кто я такой и в чем дело. Как мог, второпях и в испуге, я ему объяснил, кто я такой и просил меня спасти. Юноша, не думая долго, обнажил палаш и плашмя, разгоняя им народ, велел мне идти за собою. Подобравши в охапку платье свое и сапоги, я в одной рубашке, насколько мне позволяли силы, побежал за ним, под охраной его палаша, и таким образом через всю Литейную он довел меня до Гоф-Интендантской конторы. Большая толпа следовала за нами, вплоть до дому, – и когда, войдя к себе на четвертый этаж, я отворил окно, то увидел, что толпа стоит на противоположном тротуаре и, заметивши меня в окно закричала: вот он!»

Фамилии молодого человека Соколов, помнится, не говорил; но ежели этот, бывший тогда юноша, жив и прочтет эти строки, пусть знает он, что Соколов, вероятно, давно умерший, считал его своим благодетелем и спасителем. На старости лет это должно его утешить.

К вечеру того дня, как в Садовой выкинутые из окна медики совершали свое воздушное путешествие, двоюродный брат мой (А.Н. С-в) был свидетелем другой сцены, подобной этой. Он жил в Подьяческой и от него через канаву была больница, помещавшаяся в одноэтажном деревянном доме. Точно также, как и в Садовой, толпа повыкидала из больницы все, что там было, потом взобралась на крышу, раскидала железные листы ее и разобрала дом до основания. Потом, найдя на дворе холерную карету, запряглась в нее и с песнями возила по улицам, до тех пор, пока, утомившись, не сбросила ее в канаву…

На другой день приехал государь император и произошла известная сцена на Сенной площади.

Дмитрий Иванович Хвостов

Поэт. Племянник генералиссимуса А.В. Суворова.

Июль в Петрополе 1831 года

Ступил на Север зверь крылатый,Лия мгновенно смерти яд,Язык горящий омокаетВ потоки быстрые Невы;Река, лишась прохладной неги,В себя прияв недуга семя,Внутри питает зной и жар;Струя, подобна белизноюЗлатой Аравии жемчугу,На воздух стелет смрадный дым.Единственный Петрополь, славный,Краса Европы городов!Пошто твои унылы стогны,Не слышно стука колесниц?Вздремали быстрых рек проводы,В дубравах соловьи умолкли,В кустах за милого дружкаСредь полдня горлица томится,Трепещет горестных свиданий,Вздохнув, пускает тяжкий стон.* * *Почувствуя Холеры тягость,Спешит на торжищи народ [3] ;Не постигая скорби корня,Тоскует лакомств вредных раб:Обители забав закрыты,Не веют в тростнике зефиры;Увяли на лугах цветы,Пресеклись съезды и гулянья;При встрече бар, простолюдинов,О черной немочи запрос [4] .Царь Россов бодрствует, не дремлет,Унынья, страха чужд… Он рек!..Одушевились миллионы [5] ,Пред небом выю преклоня,Мгновенно пали на колена,Рыданья воссылают к Богу,Спасенья просят у Творца.Как благовонный дым кадила,Огонь молитвы теплой, чистой,Лазурный проницает свод.* * *Могущего отверсты храмы,Уста Пресвитеров гремят;Се зрелище великолепно!Первосвященники грядут,Грядут с хоругвями смиренноИ, полня славословьем стогны,С земли возносят к небу глас.Там пастыри среди народа,Горящим сердцем в звучном лике,Святую сеют благодать.Дружина Македонян в древность,Без опасения меча,Врагам казалася стеною,Неразрушимою ничем;В России чада ИппократаПитомцы мудрости, науки —Бесстрашные богатыри,Болезнь в ущельях достигают,Из пасти льва приемлют жертвыС восходом солнца и в полночь.* * *Огромны здания больницы [6] ,Полмертвые пьют жизни сок,Граждане знатные, вельможи,От смерти входы сторожат;Сугубя миг, врачи всечасноПространство облетают града,Их ум крылатый, быстрый взор,Под кровом хижин и в чертогахСтрадальцев бедных видят мукиИ облегчение несут.Отцов и матерей лишенныПокров младенцы обрели,Благотворенья длань открыта,Сирот встречая колыбель.Кто на умерших кинул взоры,Кто обеспечил их в могиле? —Великодушный Царь-отец:Отвсюду полилося злато,Святому следует примеру [7] Сословие купцов, Бояр.* * *Уже истощеваясь в силах,В обратный путь стремится Лев;Уже к Неве спустилась Дева —Посланница святых небес [8] ,Она Отечеству обильноПодаст богатство, славу, радость.Сам Бог России твердый щит:Он в бурях жизни – избавитель;Но мирных дней благополучныхСоздатель – кроткий, добрый Царь.Средь рева бурь, средь искушений,Непобедимый в мире Росс,Святою Верой огражденныйНа Бога крепко уповай.Друг человеков, муж правдивый,По сердцу Бога венценосец,К тебе любовью полный Царь,Твоим оплотом вечно будет;Смотри, тупеет смерти жало,Сияет снова твой Сион.* * *В летах моих унылых, поздних,Покрытый сединой давно [9] ,Я жив… Но много жертв достойныхНедуга пало под косой;Кто здесь Отечеству полезен,Тот в гроб всегда нисходит рано,Ловя последний сердца луч,Певец и скорби и печали,Могу соземцев на гробницах,Могу еще я слезы лить.

3

Народ мечтал, что болезнь (холера) не существовала, а люди умирали от отравы, которую бросали злонамеренные в водные источники, для умножения заразы. Мудрый, мужественный и решительный Великий Государь Николай I остановил народное волнение одним появлением на торговой площади у Спаса. – Прим. Д. Хвостова.

4

Холера названа черною немочью, которая свирепствовала в Москве в 1600 и 1605 годах, и причинила, как повествуют Историки, опустошения, превосходившие нынешнюю потерю в людях. – Прим. Д. Хвостова.

5

При открытии холеры были учреждены Крестный ход по улицам кругом каждого прихода, и чтение молитв с коленопреклонением во время Божественной литургии. – Прим. Д. Хвостова.

6

В Петрополе, попечением Комитета о холере, не только установлены были в каждой части города больницы но, по Высочайшей воле, назначен был попечитель из Сенаторов или чиновников 4-го Класса. – Прим. Д. Хвостова.

7

Весьма значительная сумма собрана на помощь вдов и сирот, оставшихся после умерших от холеры. Смотри газеты того времени. – Прим. Д. Хвостова.

8

Смотри стихотворение: «Радостная в Августе весть», к коему сии стихи служат эпиграфом. – Прим. Д. Хвостова.

9

Автор на 75 году писал сие Стихотворение, за которое выручил от продажи в лавке Глазунова 250 руб. и пожертвовал для сирот, оставшихся после родителей, умерших от холеры. Смотри «С.-Петербургские Ведомости» и «Северную Пчелу» того времени. – Прим. Д. Хвостова.