Ахилл

Гоплиты подошли к нашему рву, расступились, тут же рабы из своих бревен соорудили надежные мостки, на них въехал таран, и воины, и рабы налегли на него сзади — и таран с глухим ударом врезался в нашу стену.

Первый удар она, хоть и пошатнулась, но выдержала. Однако троянцы наносили эти удары, не скупясь, и после десятка-другого таких ударов в стене образовался широкий пролом — такой, что в нем легко смогли бы разойтись две ассирийские колесницы. В него-то, в этот самый пролом, троянцы сразу и хлынули.

Один Гермес, бог шального случая, знает, как мы их тогда смогли удержать. Впрочем, не столько надо Гермеса славить, сколько нашего Аякса: один, размахивая своею палицей, долгое время удерживал их, не давал прорваться внутрь, пока мы из луков обстреливали со стен их фланги.

Ладно, кого бы мы ни славили, но отбились в тот раз. Снова отошли троянцы.

И смотрели на все это молчаливые мирмидонцы. И смотрел на это Патрокл, едва удерживая себя, чтобы не ринуться в бой. И только Ахилл по-прежнему не выходил из своего шатра.

После того боя Махаон, Агамемнонов двоюродный, сразу сказался больным, и уже вечером отплыл вместе со своими эфебами, приспособленными вовсе не для боев, к стоявшему вдали царскому кораблю.

И то хвала богам, ибо Агамемнон больше уже не присылал своих родственников командовать нами, это взяли на себя Аякс и Одиссей, а они, в отличие от тех, были опытными военачальниками. Лишь благодаря этому выстояли мы и после второго, и после третьего, и после десятого такого штурма. И потом, когда троянцев снова возглавил Гектор, оправившийся после схватки с Ахиллом, тоже кое-как отбивались, хотя все дороже нам это стоило.

Всего же таких штурмов, когда их таран крушил нашу стену, было за восемь месяце больше сорока! Уже не вспомню по отдельности каждый из них, память отторгает от себя весь этот ужас!

Тут на нас обрушилась еще одна напасть. Имя ей жажда. Пища-то у нас, хоть и скудная, но пока еще была. Всех захваченных на островах коз и коров мы давно уже съели, но хотя бы имелась мука, из которой мы делали лепешки, а вот с водой все было гораздо хуже. Поначалу-то мы горя не знали: на берегу имелся источник. Да что такое один источник для многих тысяч воинов! Но война длилась уже больше года — и иссяк он: вычерпали мы его.

Садиться на корабли и плыть за водой на соседние острова?.. Легко сказать! Это прежде, когда мы обрушились на Ионику тысячами кораблей, мы чувствовали себя хозяевами всего побережья, а теперь...

Всеми кораблями не отплывешь — иначе кто встретит троянцев на берегу? Поэтому несколько раз отправляли небольшие флотилии, по пять-шесть кораблей, — и ни разу ни один из тех кораблей назад не вернулся. То была нам кара за давние наши набеги. Пока мы стояли под стенами Трои, жители побережных городов собрались с силами, спустили на море свои корабли и без сожаления топили наши корабли, отправленные за водой.

Впрочем, команды некоторых кораблей, посланных нами, и не помышляли возвращаться к Трое, а сразу развернули свои паруса к родным данайским берегам, ибо безнадежной казалась им уже эта война.

Жажда!.. Что может быть страшнее?! О, не зря же, Профоенор... как бы тебя там не звали... Не зря же, Профоенор, эту муку считают самой страшной из тех, что постигли Тантала в мрачном Аиде!

Мы рыли колодцы, но они были скудны водой, и мы сразу вычерпывали их. Между нами начались драки из-за одной амфоры воды. Мы высасывали воду из мокрого песка, который зачерпывали с места иссякнувшего источника.

И — можешь себе представить, какими словами поминали мы в это время нашего Агамемнона!

Одни лишь мирмидонцы, казалось, не испытывали жажды, словно состояли не из плоти, а были отлиты из бронзы. Они по-прежнему сидели вокруг шатра своего царевича и безмолвно наблюдали за тем, что творилось в стане Агамемноновых войск.

А тем временем наши бедствия продолжались, на смену одним приходили другие.

"Что может быть страшнее жажды?!" — возгласил, ты помнишь, я. Но есть, есть кое-что и пострашнее, чем она. Это — огонь! Так и не сумев прорваться в наш лагерь, им теперь, огнем, решили троянцы нас извести. Вот что они придумали.

Они скатывали из овечьей шерсти шары, каждый размером со щит гоплита, пропитывали эти шары какой-то бьющей из земли, из самого, должно быть, Тартара, жидкой горючей смолой, подвозили их к нашему лагерю, заряжали ими метательные орудия, поджигали и запускали в нас.

Страшное, скажу тебе, было зрелище! В особенности — если это происходило глубокой ночью, когда мы вдруг просыпались и видели, как эти огненные шары с шипением и свистом рассекают предрассветную тьму.

Почтенные! — обратился Клеон к слепцам. — Я тут случайно услышал, что один из вас, покуда был зряч, видел, как падают эти проклятые шары. Быть может, про эти страшные шары у вас тоже есть какая-нибудь песня? Если есть — спойте для моего гостя, а то я, боюсь, не найду нужных слов.

Зазвенели струны, слепцы запели:

В кузне Гефеста — и в той

показалось бы хладно!

Берег пылал, словно был сотворен из соломы.

Ужас царил, и метались горящие люди,

Словно сгорали при жизни в костре

погребальном,

Как мотыльки, на костер налетевшие ночью.

Боги — и те ужаснулись бы, если б узрели,

Как это пламя кружит в своей яростной

пляске,

Волосы, лица, глаза у живых пожирая...

— Глаза! Мои глаза!.. — не докончив песню, вдруг вскричал один из слепцов и, упав, с криком: "Глаза! Мои глаза!" — стал кататься по земле.

— Он был там! — обращаясь к Клеону, сказал другой слепец. — Он тогда и лишился глаз, когда сыпались эти троянские огненные шары. Говорил — с тех пор у него случается падучая.

А первый все еще катался по земле, восклицая:

— Глаза!.. Эти огненные шары сожрали мои глаза!..

Клеон крикнул:

— Фамария! Уведи этого старца. И дай ему побольше вина — ему надо забыться. Ты тоже ступай, — сказал он другому. — Отдохните, почтенные, потом я вас еще призову... Тем более, — сказал он юноше, — что они, как и все побывавшие под стенами Трои, хорошо знают развязку и едва ли услышат от меня что-нибудь новое.

После того, как рабыня их увела, он обратился к своему гостю: