Ахилл

— Я дарую тебе свободу. Возвращайся в свою Трою и скажи там Гектору и царю Приаму, что ни Ахилл, ни его мирмидонцы больше не будут воевать на стороне презренного Агамемнона. Отныне это не моя война. Даже если троянцы откинут данайцев к морю и станут жечь их корабли, я не выйду, чтобы их остановить. Больше я не возьму в руки меч, так им и скажи. В знак того возьми этот меч и передай его храброму Гектору, ибо подлый слизняк, подобный царю Агамемнону, недостоин того, чтобы ему служил этот никогда ничем себя не запятнавший меч. Ступай же!

Мы смотрели вслед удалявшемуся троянцу, и после страшных слов Ахилла никто в наших рядах уже не верил в успех этой войны. Дорого же обещала обойтись нам всем похоть Агамемнона! Сколько еще костров замыслила сложить на небе Ночь-Нюкта в эти самые часы?!..

Ахилл дождался, пока троянец не скрылся за городскими воротами, затем он ушел в свой шатер, и лишь тогда мы услышали его громкие рыдания.

Он рыдал, упрекая всемогущих богов в том, что они допустили все это. И этими своими упреками, обращенными к богам, он, конечно же, навлекал на себя новые беды...

Ибо...

Ибо никогда ни в чем не упрекай богов, Профоенор! Не прощают этого боги!

ВЕЧЕР

О том, что не следует роптать. — О Золотом веке. — О том, что Профоенор — вовсе не Профоенор. — О том, что закон гостеприимства важнее всего прочего.

— ...Ибо — ни в чем не упрекай всемогущих богов, Профоенор, — повторил Клеон. — Карая нас, они в то же время даруют нам испытания. Да, да, именно даруют! — и затем взирают со своего Олимпа, как мы распорядимся этим их даром. Отвергли его — и, значит, не видать нам более их благорасположения!

Увы, наши боги, как и люди, равно не терпят как упреков, так и неблагодарности! Подумай, Профоенор: если б в самой сердцевине сегодняшней жары мы вдруг возроптали и упрекнули наших богов за посланные нам испытания, — быть может, они, видя, что мы недостойны их испытаний и затаив на нас обиду, отняли бы у нас и этот благодатный, чудесный вечер, когда наш дух, наполненный прохладою, окрылен и сладостно невесом!

Нет, никогда не ропщи, осязая на себе даже самые тяжкие из посланных ими испытаний, Профоенор!

Помнишь, я упоминал о евреях, крохотном народце, пришедшем, говорят, из великого Египта, о народце, знающем лишь одного бога? При всем скудоумии этого народца, не столь уж глупо их верование. Оскорбить своим ропотом единственного бога — это уж непрощаемо! Ни один из них никогда не отважится на такое! То ли дело у нас: один бог разгневается, другой, глядишь, простит. Мы — как дети при семи няньках, они же — как дитя при едином суровом родителе: он и разгневается, он же и простит.

Видится мне, Профоенор... Нет, мы этого не застанем. И дети наши не застанут, и дети наших детей, и далекие правнуки наших правнуков, — но будет такое, будет! Когда-то и мы уверуем в единого бога, чтобы лишь он один и миловал нас, и карал. И явится самый безропотный сын его, и претерпит какие-нибудь самые страшные муки, и не возропщет!.. И тогда, умилившись, обратит его бог-отец благодать свою на всех других своих детей, видя, что не так уж безнадежен род человеческий.

И тогда даже тени обретут наконец покой в мрачном Аиде, — верю я и в такое, Профоенор!

И возлюбим мы даже врагов, ибо все мы — дети того, Единого!..

Будет что-то, подобное Золотому веку, о котором говорится в наших преданиях. Эй, старцы, как там у нас поется про Золотой век?

Слепцы запели:

Распрей не знали они,

века Златого герои.

Благостный мир на земле

сорок столетий царил.

Алчности, зависти, злобы не ведали люди...

Сколь неразумны мы, смертные, были,

утратив

Сладостный век Золотой,

свой сладостый век Золотой!..

— Да, да, именно так! — остановил их Клеон. — Таков, говорят, он был, этот Золотой век, будто бы царивший на земле еще до рождения Зевса и даже до рождения его отца, Крона. И если мы вновь облагоразумимся, то, глядишь, он...

Я чуть было не сказал, Профоенор: "Он опять настанет". Нет, не верю, увы! А как хотелось бы верить!.. Но мы не столь разумны, о нет! И уже едва ли когда-нибудь станем для этого достаточно разумны...

Но что мы можем позволить себе при нашей жизни — это крохотный лоскуток Золотого века. До этого пока что додумались лишь мы, ахейцы, хотя бы на такое нам достало разума!

Я имею в виду наш мудрый закон гостеприимства, заведенный, говорят, великим Гераклом и покровительствуемый самим Зевсом. Ведь почему мы, ахейцы, числим себя единым народом, хотя живем порой в разных царствах, а наши цари беспрестанно воюют друг с другом, как неразумные кентавры?

Да потому, что каждый из нас знает: приди он в любое, даже враждебное ахейское царство, зайди он там в любой дом — и будет, в согласии с этим великим законом, удостоен там всех почестей. Будут петься песни, будут литься лучшие вина. И не будет места ни распрям, ни кичливости победами своих царей, ни ропоту на несправедливость богов.

Ну чем не лоскуток того самого воспетого в песнях Золотого века?!..

Предаемся неге, вспоминаем о славном прошлом и стараемся не слишком часто думать о смутном будущем, когда нагрянут сюда с Севера воинственные дорийцы... Прекрасно, не правда ли, Профоенор?..

Тут в глазах Клеона промелькнула лукавая усмешка и, проницательно взглянув на своего гостя, он внезапно добавил:

— Хотя зовут тебя, вероятно, вовсе не Профоенор (верно ведь, мой мальчик?), но я все-таки продолжу тебя называть этим именем...

На какое-то время повисла тишина, пока гость, явно ошеломленный услышанным, не находил слов для ответа.

— Но — почему ты так решил?! — воскликнул он наконец.

— Ах, не надо, не надо, милый Профоенор... или как там тебя в действительности следует называть, — все с тою же улыбкой отозвался Клеон. — Я старый человек, многое в жизни повидал, и провести меня не так-то легко.

Тебе, мой мальчик, просто немного не повезло. Ты представился мне как Профоенор, сын Исандра из Эпира; но дело в том, что этого самого Исандра из Эпира, прекрасного, кстати, знатока лошадей и колесниц, увы, давно сошедшего в Аид, я некогда хорошо знал и даже однажды купил у него отличную колесницу. Знал я и сына его, которого действительно звали Профоенор, но только, вот беда, умер он еще раньше, чем его отец — однажды пытался обуздать дикого коня и сломал себе шею, когда тот его сбросил; других же сыновей, это я точно знаю, у Исандра из Эпира не было, что его и печалило более всего.