Аистов-цвет

А люди стали такие сторожкие, выжидают, посматривают — что будет дальше? У кого есть что-нибудь из еды, прячет, потому что время неверное, суровое. Дал мне матросик немножко на дорогу, да ничего из этого запаса уже не осталось — не такое скорое дело до Харькова добраться. По нескольку ночей на какой-нибудь станции слоняюсь, пока вскочу на поезд. А пешком иду — ноги человеческие не для скорой дороги. Но греет меня порыв горячий: должен дойти до цели! И вот я уже недалеко от Харькова. Зашил звезду и карточку, где мы с Улей сфотографированы, в подкладку австрийского френча. Как матросик советовал. Чую, немец то с одной, то с другой дороги нет-нет да и покажет свое паскудное рыло, Чтоб земля под ним разверзлась!

Матерь божья! А возле Харькова на реках мосты взорваны. Неужели наши уже оставили город? Верится и не верится, хоть рассказали мне люди, что это наши мосты взорвали, чтобы врага задержать. Куда же, куда отошел наш главный штаб? Смотрю на бурную весеннюю воду и вдруг слышу:

— Бочар, и ты тут?

Вижу перед собой одного вояку из отряда Руднева — с мешком на плечах, без ружья, и весь он уже не похож на военного.

— Над чем ты тут задумался? — спрашивает меня. — Может, и ты домой собрался? Ваши пленные так все станции позабивали, что и не пробиться. Перебирайся скорей через реку! Навоевались. Весна идет, кто будет возле земли ходить, если мы будем держать винтовку. Я знаю, и ты из деревни, понимаешь, как душа рыдает, если земля просит ее засеять, а ты где-то скитаешься.

Слышу я эти его слова и уже не открываюсь перед ним, откуда иду, кто меня послал. Только разведать хочу, где же наши, куда отошли. Вон как твоя совесть повернулась, вон как ты болеешь за революцию. Мог бы кое-что сказать и пристыдить, да удержался. Говорю:

— Был я в госпитале, не знаю, что кругом творится, где наши воевали, где воюют сейчас, куда главный штаб отошел.

Махнул он безнадежно рукой.

— Видно, кончилась уже революция. Немца нам не одолеть. Тяжело, очень тяжело нашему отряду пришлось, как Харьков мы обороняли. Наш командир Руднев со своими недобитками сейчас где-то в Купянске. А главный штаб чуть ли не в Славянске. Да что тебе до них? Вижу по тебе, домой возвращаешься, а меня вроде как боишься. Кому мне на тебя доносить, что ты от войны удираешь? Сам я такой же. Иди своей дорогой, а я повертаю в свое село. Будь здоров. Если голоден, на тебе кусок хлеба, видишь — делюсь с тобой. Еще не зверь я, еще человек. Прощевай!

Так мы распрощались с ним. Пошел я вдоль речки, а потом свернул от нее на восток. Теперь знал уже, куда идти, в какую сторону отошли наши, где главный штаб искать.

Но у каждой беды и у каждой смерти своя причина. Может, не надо было мне так долго задерживаться около той воды. Но тогда я не встретил бы дезертира из нашей части. И не разузнал бы, куда наши отступили. А тут получилось другое: как только я подошел к лесу и хотел уже свернуть туда, а из оврага как выскочит немецкая разведка.

— Куда идешь? Швайн, большевистский шпион!

— Какой я шпион, я военнопленный, домой возвращаюсь, — отвечаю по-немецки.

А они мне:

— Пленные идут на запад, а не на восток. Рус, шпион!

— Из Омска, из Омска добираюсь, из далекой Сибири. Компаса не имею при себе, могу и ошибиться. Спасибо вам, господа, что меня встретили, покажете хоть, как до станции добраться.

— Сам не пойдешь — поведем тебя. — И ведут и тащат за собой, как скотину.

Привели в город Харьков, в тюрьму посадили. Вот уже ведут меня каким-то тюремным двором, под скользкими каменными стенами: или на допрос, или, может, на смерть. Да стою пока еще перед молодым немецким офицером, смотрю в его надменные глаза и говорю свое:

— Какой я шпион, я военнопленный. Разве знал я, что вы подпишете Брестский мир, что нас будут эшелонами отправлять. Удрал я из лагеря, убежал, в том и признаюсь. И хорошо сделал, теперь я здесь, а не в Сибири, все домой ближе. Достаточно я нагоревался по этим лагерям. И вши и болезни ели. Слышали, что такое тиф и холера? Мы в лагерях все это имели. Боитесь? Успокойтесь, слава богу, меня это миновало. Болезнь тоже не каждого берет.

Жизнь, жизнь главное мне сейчас спасти и выбраться из немецкой тюрьмы, ведь хлопцы с эшелоном меня ждут, а я не выполнил их задания. А они так на меня надеялись.

Вот так мучусь со своими мыслями и снова отбрехиваюсь. Про Никитовку, где я был в лагере, и не поминаю. А что, если немцы уже там и захотят меня туда доставить и свести с кем-нибудь лицом к лицу. Ведь в том лагере были и такие, что как тянули за императора, так и тянут дальше. А были и такие, что к Петлюре ушли.

Вон полковник Коновалец из Дарницкого лагеря многих военнопленных в свои «сечевые стрельцы» перетянул. Рассказывал мне об этом один пленный, что был у Коновальца, а после боев под Крутами, где их разбила Красная гвардия, перешел в ее ряды. Нет, о Никитовке и спрашивать нельзя. Сразу прицепятся. А Омск далеко, у кого спросишь, бывал ли я в том лагере.

Да говорил мне мой отец: «Главное не то, каким человек родился, а каким будет умирать». Знаю, знаю, если немец обыщет меня и найдет красную звезду, зашитую в френч, то выдумки мои приговором мне станут. Немец за это сразу на виселицу пошлет, а в лучшем случае пулю в лоб пустит.

Если дойдет до этого, буду умирать, звезда моя, как большевик. Все им выпалю в глаза: и про их кайзера, и про нашего цисаря. А ты, звездочка, смертью моей осветишь другим дорогу к свободе. Уля, неужели нам с тобой больше не свидеться?

Везут меня уже куда-то дальше. Не в Киев ли? Так и есть. Опять стою, как на углях, на допросе перед немецким офицером. Только этот уже в летах, прожигает меня глазами, как голодный волк, и улыбается, будто куражится надо мной перед моей смертью. Смотрю на него и помню: «Не говори, что знаешь, но знай, что должен говорить». Надуваюсь, пыжусь, чтоб не побелеть, а говорю свое:

— Я австрийский военнопленный. Из Прикарпатья, из-под Тячева родом. Можете спросить в моем селе про Юрка Бочара. Истосковался я по дому, совсем устал от войн и болезней, потому и сбежал из лагеря.

— Ну если ты такая крыса, зачем же тебя здесь держать? Пошлем тебя в лагерь, а еще лучше, сунем хотя бы сегодня в вагоны для скотины, в те, что идут на Ужгород. Окажем тебе такую честь.

А глаза его добавляют:

«Немец не нуждается в военнопленных, да еще в таких, которые были в русском плену. Пусть за ними присматривают там, куда направим. И избавят нас от хлопот. У нас здесь своих хватит. Везде «фатерлянд» должен быть. А легко ли это сделать, если пленные обольшевичиваются? Подальше, подальше их отсюда».

Вот так настигаю своими мыслями его мысли и думаю:

«Хоть бы поскорее все это. Смерть я, кажется, уже обошел. Только бы в вагон меня поскорее спровадили, а там уж я соображу, что делать. Осмотрюсь, выберу минутку и сбегу. Ну-ка, что запоет матросик, когда встану перед ним и расскажу, как в беду попал».

Но прежде всего надо добраться до главного штаба, спросить у начальников, что делать нам с эшелоном, куда его доставить. И так больно мне за те вагоны, как будто это живые люди. Ждут, ждут они тебя, а ты…