Аистов-цвет

Бился он в городе Герце с Антантой, что наступала с моря, был в боях на речке Пияве под городом Арзи, где за одну ночь погибло семьдесят две тысячи военного люда, просидел несколько лет в пещерах каменистых гор Монтелло и Монтеграпе. Вши заедали, тоска по дому раздирала сердце. Убежать? Но как выбраться из этих скал, с позиций, где и пищу передавали для них в вагонетке по висячей канатной дороге.

Мысль о побеге не отступала и грызла, долбила голову. И от нее не боль растекалась по телу, а светлая надежда, радость, что вернется домой, невесту свою увидит, родные горы и Тису возле Рахова и те ручейки, что шумели ему так радостно, когда шел в лес работать. А, будь что будет, убегу! Забрался тихонько ночью в вагонетку, что припасы им подвозила через пропасть, притаился под каким-то мешком, как мышь, и уже едет. Везет его эта вагонетка над безднами с одной горы на другую, и вот уже кончилась война для Яноша Баклая. Скорей, скорей бежать подальше от этих итальянских гор, что так и дышат войной. Вот уже достиг Хорватии. А таких, как он, дезертиров войны в дороге встречается все больше и больше. И все они стремятся к тому же, что и он. Домой, только домой: не пули пускать, а работать. Работать в лесах, сплавлять плоты, засевать поля.

Повстречаются где-нибудь на тропе их судьбы и расходятся: одному беглецу с войны легче справляться со своими бедами, чем вдвоем или втроем. А если больше? О, это обязательно бросится в глаза как раз тому, кому не надо. Расходятся тихо, как и сошлись.

А он уже и к Дунаю подбирается, еще несколько ночей пройдет — и будет возле Тисы, дома. Да беда беду видит по следу.

В Венгрии, близ города Темешвара цап его, хвать — и уже везут в Келенфельде [20] , а там сажают в одиночную камеру. Что его ждет? Смерть? Да нет, еще подождите с нею. Переводят Яноша из этой камеры в кадер — военную тюрьму, а оттуда ведут пешком в город Герц, возвращают в ту часть, где был. Пусть там тебя судит полевой суд, поганый дезертир. И вот уже Янош Баклай опять сидит в кадере, ждет суда, ждет смерти. Но хоть и говорят: «Пусти беду во двор, а со двора уже не выгонишь», но чует Янош — случилось что-то, блеснула для него надежда на жизнь.

20

Келенфельде — район в Будапеште, где были военные казармы.

На улице везде такая пальба поднялась, словно все горы начали стрелять. Лети, лети, долгожданная весть, и к нему. Ведь это солдаты от радости палят вверх из всяческого оружия, — долетела к ним весточка, что война окончилась. Возвращайтесь, мученики, домой. И весть эту ни стенам, ни ветрам, ни суровым офицерским приказам не остановить.

А Янош? Неужели и теперь ему ждать этого самого полевого суда? И вот узнает он, что суд этот или притаился так, что даже не дышит, или удрал куда, потому что солдаты начали пульки пускать в офицеров, которые заворачивали их назад на позиции. «Вы еще хотите войны, вот и получайте: война несет смерть. И обнимайтесь с нею в земле, и пусть вами черви наедаются».

Вот и двери того погреба, где сидел Янош, какая-то добрая душа открыла:

— Покарал бог люд — наслал было на него суд. Да вот уже и конец и войне и суду. Выходи, выходи, солдатик, домой пойдем. Не хотим об этом человекоубийстве больше и вспоминать.

И уже Янош Баклай в Рахове. Напился воды из родных источников, с девушкой повидался, поговорил. А была эта краля из Бычкова.

Теперь бы ему только свадьбу справить. Но на это нужны деньги. Мог бы пойти в лес и заработать, да нотарь смотрит на него такими глазами, что после этого только в тюрьму сажать. Наверно, узнал, что Яноша ждал полевой суд, для нотаря он дезертир и должен ожидать кары. Цисаря нет — нотарь теперь в своих селах цисарь и делает что хочет. А тут слух горы качнул, что в Будапеште платят солдатам за войну, что там уже новое право. И говорят, этот самый граф Карольи таков, что имения свои людям сам пораздал и никого из вояк, сбежавших с войны при цисаре, не трогает, а платит, что им полагается. Яношу очень надо заполучить эти деньги. Тогда он и нотарю может сказать: «Теперь ты меня бойся, а не я тебя. Видишь, мне в самом Будапеште заплатили».

И там еще дают такие бумаги, что бывших солдат можно на работу брать. А без такой писульки тут никто тебя не возьмет.

А еще есть у него мечта. Как получит деньги — справит свадьбу и будет со своей Магдушкой новую жизнь начинать.

Вот какова была история Яноша Баклая, которую он рассказал мне по пути в Будапешт.

А тут уже и этот славный город перед нами.

— Ишь как Дунай делит его надвое, как Тиса горы Карпатские, — говорит мне Янош. — Хоть я здесь уже бывал, когда везли меня в Келенфельде, чтобы в тюрьму засадить, но то было ночью и город таким был, словно на него смотришь через мешок. Так что я его совсем не знаю.

— Пусть тебя это не тревожит. Я парень бывалый, приходилось и в Будапешт ездить.

Идем по его улицам, а тут уже зимний ветер подает свой голос, осень выгоняет, добирается до наших костей. Да на улицах Будапешта этого холода люди не чувствуют. Город шумный, как луг, полный кузнечиков. Такое здесь веселье везде. Люди поют, гуляют, на работу не идут, листовки летают кругом. Видим, чуем дыхание революции. Только она могла так всколыхнуть людей. Одну я с Улей приветствовал там, в Никитовке, а эту с Яношем приветствую на улицах Будапешта. Знает Янош, почему я выбрался сюда, и говорит мне:

— Вижу, Юрко, тебе хочется пристать к этому люду. У тебя свое на уме: про эту самую Коммунистическую партию разведать. А я знаю свое: поскорее хочу в высокие палаты попасть, чтобы заплатили мне за войну.

— Хорошо, Янош, иду сначала с тобой. Знаю, что одинокому дорога очень длинная. Пойдем, отведу тебя в эти высокие палаты. Они должны быть, по-моему, в большом дворце над Дунаем. Там всегда разные правители заседают. А если что, у людей расспросим, где их искать. И мне деньги нужны.

Переходим Дунай по мосту Кошута и видим: длинный красноватый дворец в воде отражается. И люди нам показывают, что это и есть те высокие палаты, что мы ищем.

И мы уже там. Хоть в жизни не все так делается, как в параграфе написано, да правды не скрыть. Принимают нас там по-человечески, разговаривают вежливо, приказывают заплатить нам за войну. Был ли кто дезертиром или нет, не допытываются. А с теми писульками, что дают право поступать на работу, просят подождать.

Радуется Янош, будет теперь с чем домой возвращаться и справить свадьбу. Но в тех высоких палатах, как только выдали нам деньги, сразу же сказали:

— Хорошо, что сами согласились, что не надо было вас зазывать. Революции солдаты нужны. И дальше она вам будет платить за вашу службу. Направляем вас в полк, здесь же в Будапеште. Будете воинами «Осенней розы».

Я рад. Такие красивые слова: воины «Осенней розы». «Наверно, будем бойцами Коммунистической партии», думаю. Пойду, Уленька, и дальше по революционной дороге, как ты мне говорила. Воевал я за революцию там на Украине, послужу ей и здесь, раз судьба меня сюда закинула. Расскажу тебе, как я за нее и здесь стоял. Разве не говорила ты мне, что революция весь мир должна поднять к новой жизни?

Но Янош Баклай погрустнел. Уже не милы ему и деньги, которые получил. Он хочет быть дома, он свое отвоевал. Вижу в мыслях у него — сбежать, как только выйдем из палат.

— Девушка, девушка меня ждет, — чуть не плачет, говоря эти слова, и темнеет, как ночь.

— А моя где-то на далеких фронтах. Разве приняла бы она меня такого, что отошел в сторонку, спрятался от борьбы. Да разве ты не видел, что такие, как ваш нотарь, еще при власти. Вернешься, а он тебя заграбастает в тюрьму. Я уже всего такого насмотрелся там в России, знаю, как это может быть. Хочешь свободы, держи крепче оружие в руках и с ним борись за свое право. Стань перед нотарем уже солдатом революции, покажи ему свою силу. Землю, леса заберешь у таких, как он, и поделишь среди народа.

Ухватил я этими словами Яноша Баклая за самое сердце. И он уже с радостью идет со мною записываться в тот полк, куда нас направили.

Записались, выдали нам форму, и уже мы воины «Осенней розы». Спрашиваем у одного солдата, который все с нами разговоры заводит, что такое революция «Осенней розы».

Знаем уже, что этого вояку зовут Кароли Варга (а я называю его Кароль), что он слесарь с острова Чепель, сын рабочего, а больше о себе Кароль ничего пока не рассказывает. Сам он чернявый, смуглолицый, и хоть серые у него глаза, а с виду — настоящий монгол. Смотрит на нас так, будто больше хочет сказать, но слышим пока немного: