Аистов-цвет

— Юрко, Юрко, один ты брат у нас остался на нашу сиротскую долю. И не насмотрелись мы на тебя, и не наговорились мы с тобой — все беда гнала тебя в свет за куском хлеба. А теперь за такие слова тебя могут тут же в тюрьму. Цисаря нет, а нотари [16] и жандармы остались. Видим, слышим, что сердце имеешь правдивое и слова твои нравятся народу. Только разберись, Юрко, получше, что может выйти из этой революции здесь у нас.

Подался я с сестрой в соседнее село, пожил у нее недельку, отдохнул от военной жизни, присматриваюсь, прислушиваюсь. А слушать есть что. Вон в нашем селе крестьяне уже отказались отдавать попу коблину [17] и отрабатывать положенное на его земле. А возле Хуста, говорят, будто солдаты, что вернулись с фронта, поколотили судью, посрывали венгерские надписи и гербы. А в селе Дубовом солдаты сломали склад военных припасов и обеспечили себя патронами и ручными гранатами. Панам и кабатчикам, слыхать, дали двадцать четыре часа, чтобы убрались восвояси.

16

Нотарь — начальник, впасть которого распространялась на несколько сел.

17

Коблина — натуральный церковный налог.

— И к чему, к чему было им этот срок давать? — уже кричу Юлине. — Всякую такую нечисть надо уничтожать.

Сестра моя испуганно смотрит на меня. Знаю, знаю, сестрица, что можешь мне сказать.

Но на этот раз Юлина ничего не говорит, хоть и каменеет в ее глазах своя, упрямая мысль. А слухи летят и летят.

Говорят, что в селе Иза люди решили перейти в православную веру и присоединиться к Советской Украине. И в других мараморошских селах такое же творится, только одни хотят соединиться с Галичиной, а другие с Надднепровой Украиной.

Подбил и я людей из того села, где прижился возле сестры, чтобы и они сказали свое слово.

— Не Карпаты нас, люди, разделяют с нашими братьями, а разъединили враги. И нам надо воссоединиться с Советской Украиной. Мы одна семья, один народ. До каких пор мадьярские графы да разные жупаны [18] и нотари будут здесь землю нашу поедать? А мы пухнем с голоду, а скот наш без пастьбы, а лес наш вырубают и продают бог знает куда.

Много ли таких слов надо говорить людям, если у каждого вся жизнь изболелась, изгоревалась. Каждое такое слово у него в сердце кровью написано, а у меня здесь и своя мечта: земли воссоединим, — значит, с девушкой своей встречусь. Это вернейшая дорога к цели.

18

Жупан — окружной начальник, которому подчинялись нотари.

А тут как раз сестрица мне одну бумажку подсовывает.

— Почитай, почитай, Юрко. Говорят, здесь что-то доброе есть для тебя.

А в той писульке, подписанной комиссаром Мараморошской жупы [19] написано:

«Пан урядовый комиссар доводит до сведения, что все бедные солдаты и инвалиды, которые будут вести себя хорошо, остаются верными венгерской державе и не будут требовать отрыва от державы и воссоединения с Украиной, получат от венгерской державы 10 гольдов земли».

19

Все Закарпатье было разделено на несколько жуп (приблизительно наш округ).

— Юрко, разве не пригодилась бы тебе эта земля? Женишься, хибару поставишь на отцовском месте, да и хозяйствуй. А за эти твои горячие слова можешь и пострадать. Говорят, тех военных, что бунтовали, уже судят полевым судом. И на нас ты, брат, беду накликаешь. А мы уже столько знали ее, Юрчик. Не сердись, что так тебе говорю. У меня дети и больной муж.

Такие-то слова слышу от Юлины.

— Купить этим обещанием меня хочешь. Вижу, вижу, кто-то подговорил тебя показать мне это обращение. Не туда, сестра, ты смотришь. Не для того на Украине свою кровь проливал, чтобы здесь изменить революции.

А тут листовка еще мне в руки попалась:

«10 ноября 1918 года, по поручению Центрального Исполнительного Комитета Российских Советов рабоче-солдатских и крестьянских депутатов народный комиссар т. Свердлов из Москвы прислал Венгерскому революционному правительству телеграмму — молнию на восемьсот слов: «Освобожденным народам». В телеграмме приветствует Венгерское правительство и призывает к созданию Всемирной Республики.

Одновременно предупреждает освобожденные народы, чтобы они не дали себя обмануть буржуазии, которая маскируется революционностью, потому что революцию только тогда можно назвать успешной, когда она заканчивается победой трудящегося народа. Это послание до нынешнего дня скрывала «народная власть», которая ликвидирует тайную дипломатию. Требуйте, чтобы дословный текст телеграммы немедленно опубликовали! Надо положить конец тайным манипуляциям. Нашу судьбу мы сами хотим решать.

Требуем социалистической республики!»

И подписано было: «Революционные социалисты».

Да уже видно по всему, какая это народная власть у графа Карольи. Не то ли у нее на уме, что и у Керенского с Милюковым.

А тут через два денька дошел до меня слух, что в Будапеште Коммунистическая партия организовалась, газету свою выпускает. Можешь ли ты, парень, при таких делах усидеть в сестрином доме, слушать просьбы Юлины быть тихим, не накликать беду на ее семью?

Поеду в Будапешт, посмотрю, разведаю, расспрошу.

И камень надо с толком кидать, не то что поднимать народ на борьбу. А особенно, если один хочет присоединиться ко Львову, а другой говорит, пусть церковью мы будем соединены со Львовом, а политикой с великой Советской Украиной. Как это все уяснить себе и людям?

И если уж есть Коммунистическая партия, то я хочу быть в ее рядах.

Разве не так ты мне заповедала, девушка моя?

— Не плачь, Юлина, нет у меня гнева на тебя. Иду на белый свет посмотреть. Может, вернусь, а может, и нет. Везде есть люди и есть наша борьба. Верю, и ты поймешь: тихо нам сидеть нельзя. Разве не учил нас отец: «Не жди посылки с неба, трудись и будешь с хлебом». Так что сейчас мы свою судьбу должны сами — в борьбе решать.

И уже я в поезде. А осень еще больше разожгла разными красками наши горы. Гордо стоят в темно-красной листве буки, пылает маковым цветом вишня, между зелеными сосенками — оранжевые, как подсолнухи, светятся клены.

Природа говорит с моими думами, она со мною заодно, кличет мое сердце к песне. И я потихоньку один начинаю, а все ее подхватывают. Со мной в вагоне едет в Будапешт много солдат, которые вернулись с итальянского и русского фронтов. В высокие палаты хотят попасть, чтоб заплатили им за войну и дали какую-нибудь писульку, что они отвоевали свое и можно их на работу брать. Первым подхватил мою песню молоденький рыжеватый солдат с ясно-синими глазами.

Как напелись мы с ним, то и простые слова между нами к сердцу дорогу нашли. Уже знаю, что зовут его Янош Баклай, живет под Раховом, работал там до армии по лесам и на плотах. Вижу, что он хоть и мадьяр, но не из таких, кто нас называет «комарами», а любит наши песни и язык наш за свой принял. Быстро мы с ним породнились здесь в дороге. Я с ним тоже нацелился идти в палаты. Что? Посылали на войну? Значит, платите и мне.

Уже рассказываю Яношу Баклаю свою историю, как с Улей повстречался, а потом с Лениным. Какие слова про наши Карпаты он говорил. И закидываю в сердце Яноша такое свое слово:

— Вот если бы революция и здесь обернулась так, как Ленин там у себя наметил. — Смотрю на Яноша, что он мне на это скажет. Хочу достать своими словами до дна его души. А он молчит, пока только слушает. Но что-то доброе в Яношевых синих глазах говорит моему сердцу: мы заодно.

Уже звезду ему показываю — ту, что Уля мне подарила. Рассказываю, как второй раз встретился с ней и как расстались.

— Любовь моя теперь к той девушке горит в сердце этой звездой. И ничто не сможет ее погасить. Это звезда Ленина.

— Ленина, — повторяет Янош Баклай, берет звезду из моих рук, долго смотрит, и уже чует моя душа, что звезда эта кладет начало нашей дружбе, что она ее утвердит и скрепит навеки.

«Если нет друга — найди. А как нашел — глаз не своди». Вот и смотрим друг на друга в дороге, радуемся, что нашлись.

Уже пролетели перед нашими глазами Солотвино, Хуст, Севлюш. А там, за Чопом, встречает своими равнинами и высокими тополями вокруг усадеб венгерская земля. И она словно еще больше раскрывает душу Яноша Баклая. Доверяет и он мне свою историю, а военные дороги у него еще потруднее, чем у меня. Слушаю его рассказ, и время от Чопа до Будапешта пролетает, как стрела. И вы послушайте, что выпало пережить Баклаю.