Аккорд
Шрифт:
"Знаю: выпьешь – сядешь за пианино…»
"Если можно. В смысле, нужно"
"Нужно. Только прошу, без этой твоей цыганщины. Что-нибудь классическое"
"Бетховен, Бах подойдет?"
"Подойдет. И никаких частушек! Договорились?"
"Железно, Сонечка!" – подписался я и пошел за ней туда, где еще ни разу не был.
В большой прихожей нас встретила красивая, представительная дама с волнистыми волосами и недоверчивым взглядом.
"Мама" – объявила Софи.
"Белла Иосифовна" – протянула мама гордую, маленькую руку и окинула меня быстрым, предвзятым взглядом.
Мне выделили тапочки и провели в гостиную,
"А давайте по одной, пока женщин нет!"
"А давайте!" – подхватил папа – красивый, добродушный, моложавый мужчина, шумной манерой держаться чем-то напоминавший моего отца.
Выпили, и я тут же доложил все, что думал про американский империализм и его лакеев. Папа с дядей поддакивали, а брат тонко ухмылялся.
"А вы, Юра, сами откуда будете?" – спросил папа.
"Из Подольска. Здесь, недалеко" – говорю.
"И родители есть?" – говорит.
"А как же! – отвечаю. – Все как положено – батя, мать, все при деле!"
"А кем они у вас работают, если не секрет?"
"Мать – плановик на заводе, отец там же финансами командует"
"О, это славно! – радуется папа. – А сами где учитесь?"
"В Плехановке. Четвертый курс"
В общем, допросили по полной программе. Ладно, сидим дальше, говорим потихоньку о том, о сем. Старики – ничего, а брат Сонькин молчит, но вижу – не нравлюсь я ему. Ладно, думаю, видал я вас таких, кучерявых! Тут женщины окончательно пришли и к нам присоединились. Налили, сказали и выпили за знакомство. Я вдруг ощутил зверский аппетит и набросился на еду. Вкус у еды, можно сказать, специфический, но я мел все подряд. Софи только подкладывать успевала. Мама напротив меня сидит и такие, вижу, на меня скептические взгляды бросает! Отец – ничего. Подливает, шутит, глаза добрые. Брат посидел-посидел с нами, да и отвалил. "Ну и хрен с тобой" – думаю. Наконец в еде вышла пауза, и мама спрашивает:
"А вы, Юра, сами откуда будете?"
"Да из Подольска, – отвечаю. – Тут, недалеко. Я уже говорил"
"А-а! Ну, я, наверное, на кухне была! А учитесь где?"
"В Плехановке. Четвертый курс. Я уже говорил"
"А-а! Ну, я, наверное, не слышала. А после института куда собираетесь?"
"Это уж куда партия пошлет!" – говорю.
"А вы что, партийный?" – испугалась мама.
"Нет – отвечаю, – это у меня шутка такая! Но вступать все равно придется. Без этого сегодня никуда"
"Кстати, насчет шуток! – говорит папа. – Вот вам свежий анекдот!"
И рассказывает анекдот про старого еврея. Хорошо рассказал. Я от души посмеялся. Потом еще один, и тоже про евреев. У меня даже слезы выступили. Потом дядя загнул, потом снова папа. Все довольны, все смеются. Я тоже хотел, было, встрять, но не нашел ничего приличного.
"А давайте, – говорю, – я вам на фано сыграю!"
"Что это значит – фано?" – спрашивает мама.
"Это Юра пианино так называет" – потупилась раскрасневшаяся Софи.
"Вы умеете играть на пианино?" – удивляется мама.
"А разве Соня вам не говорила?" – удивляюсь я.
Открыли фано, стерли пыль, я сел. Чувствую, за спиной притихли.
Эх, думаю, дай порадую компанию, а то пресно тут у них! Пробежал в до миноре снизу вверх и обратно, набрал воздуху побольше и застонал:"Ехали на тройке с бубенцами…"
И так до конца, не оборачиваясь, всю песню и выдал. А в конце вскочил со стула, развернулся и задом на клавиатуру со всего размаху сел. Сижу и вижу – Сони нет, старики кислые, будто зубы у них болят, а на пороге гостиной Сонин брат стоит, скалится. Чувствую – не понравилось. Ладно, исполнил на бис вторую часть Патетической сонаты товарища Бетховена, но положения не исправил: женщины во время исполнения ушли, а мужчины стали шептаться. Вернулся я за стол, посидели еще немного, вижу, все неохотные какие-то стали – пора, видать, и честь знать. Распрощались, и Софи пошла меня провожать. Вышли на воздух, и она спрашивает:
"Зачем ты это сделал?" – а сама в сторону смотрит.
"Что сделал, Сонечка?"
"Ведь я же тебя просила…"
"Сонечка, но ведь я Бетховена сыграл, как договорились, и ни одной частушки! Что было не так?"
"Поспеши домой, крокодил…" – обронила в сердцах Соня, повернулась и ушла, не прощаясь.
А ведь я к тому времени прочитал и Дюрренматта, и Сартра, и Ионеско с Кафкой, и Умберто Эко с Кэндзабуро Оэ, и даже "Анатомию одного развода" Базена! А все дело решила какая-то псевдоцыганская песенка! Скандал, да и только!
Через два дня моя печальная Софи поведала мне вот что.
Когда она рассказала обо мне родителям, то отец сильно расстроился, а мать пришла в ярость. "Никогда, – кричала она, – слышишь, никогда ты не выйдешь замуж за русского!" Но Софи в порыве истерической решимости пригрозила, что уйдет ко мне жить и настояла на смотринах. Учитывая высшую степень ажитации, в которую впала их покладистая дочь, родители захотели непременно увидеть этого русского наглеца, который намеревается похитить из иудейского стада невинную тонкорунную овечку. Решили: глянется – будет видно, ну, а на нет и суда нет. Для объективности призвали тетю с мужем. Не глянулся единодушно. Даже Бетховен не помог. Наверное, потому что немец. Особенно злорадствовал брат – он с самого начала был заодно с матерью.
"Господи, ну что я такого сделал?" – стонал я.
И в самом деле – какая муха меня укусила? Ведь я вполне мог прикинуться этаким высокомерно-утомленным салонным пианистом – что-то вроде белого Тэдди Уилсона. Всего-то и нужно было поменьше говорить, побольше улыбаться, а в конце окатить публику россыпью элегантных серебряных пассажей из "Розетты". Тогда почему я вел себя так вызывающе, так развязно? Да потому, что я с порога уловил крепкий запашок недоброжелательства! Неприятный, оскорбительный, между прочим, запашок. Это когда тебе еще до суда отказывают в презумпции невиновности.
"Ничего ты не сделал! Будь ты хоть ангелом – они все равно бы не согласились, потому что ты русский ангел…" – шептала Софи, уставившись в пространство.
"Сонечка! Ты меня любишь?" – горячился я.
"Люблю…" – шептала Сонечка.
"Тогда переезжай ко мне, и мы завтра же подадим заявление!"
"Нет, я не могу разорвать отношения с родителями…" – шептала Сонечка.
"Ну причем тут они? Что – деньги? Не нужны нам их деньги! Мы прекрасно без них проживем!" – кипятился я.
"Ты ничего не понимаешь…" – шептала она, и слезы текли по ее безжизненным щекам.