Аккорд

Еще через день, в субботу, я снова пригласил ее в кино. После сеанса мы гуляли, и я снисходительно поправлял ее мнение по поводу увиденного. Когда же заговорил о Гошиных детях, Лара неожиданно попеняла некой своей незамужней подруге, которая к тому времени уже умудрилась сделать три аборта. В ее замечании виделась и слышалась нравственная позиция. Уж не предупреждение ли это моим похотливым намерениям? Перед расставанием мы остановились возле ее подъезда, и я, оглянувшись, быстро и воровато поцеловал ее. Лицо Лары стало серьезным, и она взглянула на меня с удивленной укоризной.

"Извини, – сказал я. – Сам не знаю, как это вышло…"

"Да нет, ничего… – смотрела она на меня немигающим взором. – Так ты придешь?"

"Конечно! – с воодушевлением воскликнул я. – Только позволь, я сам куплю вино. Или коньяк?"

"Что хочешь…" – улыбнулась она, не спуская с меня глаз, и я, сковав ее медвежьей хваткой, крепко, по-хозяйски поцеловал. Когда оторвался, она повела смятыми плечами, сдержанно улыбнулась и сказала: "Вот уж никогда не ожидала!", после чего повернулась и ушла.

Следующим вечером я был у нее. Уже на пути к ней я знал, что ЭТО сегодня обязательно случится. Знал и думал об этом со странным равнодушием и покорностью. А между тем, если судить отстраненно, Лара была ничуть не хуже моих предыдущих подруг. Только как это внушить усталому, разочарованному сердцу?

Я принес коньяк, и после двух рюмок мы пересели на услужливый диван и принялись целоваться. У Лары обнаружился опыт, что меня успокоило: стало быть, я у нее не первый, мне не придется лишать ее девственности и чувствовать себя после этого обязанным. Заведя руку ей за спину, я с животным удовольствием посасывал десертные, мятные губы, в то время как другая рука мельтешила по горячему безвольному телу. Ее губы проснулись, ожил язык, неспокойная жаркая ладонь легла на мой затылок. Раздувались ее ноздри, трепетали веки, пропадало сердце. Я накрыл ее круглое колено, двинулся оттуда выше и вторгся в запретные места. Лара отнеслась к вторжению сдержано, давая понять, что не напрашивается, а уступает. Я вкрадчиво ласкал потайную прохладу распавшихся ног, пока не подобрался к слезоточивой расселине. Лара не вытерпела, вскочила, взяла меня за руку и повела в другую комнату, где я раздел ее, уложил и, с удовольствием покрыв обстоятельными поцелуями, подвел черту под нашими с Софи отношениями. Во время моего отречения Лара вела себя с негромким достоинством, и о том, что она чувствовала, я мог судить только по ее частому дыханию и судорожному ерзанью рук…

Это был мой первый секс без любви. Я лежал рядом с Ларой и молчал.

"Ну, и что теперь?" – с едва заметной усмешкой нарушила молчание Лара.

"Иди ко мне!" – вдруг устыдился я своей пустоты. Лара положила голову мне на плечо, я обнял ее и уставился в потолок.

"Я сегодня полночи не спала, все думала…" – негромко сказала Лара.

"О чем?"

"Все думала, зачем я тебе…"

"Что значит, зачем?" – смутился я.

"Ну, со мной-то все ясно… Ведь я же тебя еще в школе любила… В девятом, а особенно в десятом классе… Но ты всегда был гордый и неприступный… А тут вдруг взял и позвонил… Неужели не нашел никого лучше?"

"Значит, не нашел" – принялся я тискать ее мягкие земляничные поляны и упругие ягодичные холмы. Она покорно и доверчиво прильнула ко мне, и прелести ее казались мне весьма убедительными, весьма.

"У тебя уже кто-то был?" – спросил я.

Лара помолчала и нехотя ответила:

"Был один… идиот…"

"Расскажи" – попросил я.

"Да что рассказывать… – также нехотя продолжала Лара. – Познакомились в техникуме. Сначала был нормальным парнем… Ухаживал, в кино водил, в компании разные, перед друзьями своими хвастался, какая я у него умная, да хозяйственная… В любви признавался, жениться обещал… В общем, задурил бедной девушке голову… Ну, я и поверила… Полтора года с ним встречалась… А потом взял и изменил… Легко так, просто… Как будто это нормально, как будто так и положено… А потом на полном серьезе удивлялся, за что я его бросила…"

Я слушал и ласкал ее, радуя шершавые ладони теплой отзывчивостью кожи. Вдруг Лара подняла голову и воскликнула:

"Нет, правда, никак не могу поверить – ты и со мной! Что случилось, Юрочка? Тебе что, тоже изменили?"

"А что, разве мне не могут изменить?"

"Тебе? Изменить? Ой, уморил!" – уронив голову мне на грудь, разразилась она задыхающимся смехом.

"А вот представь себе – изменили!" – с вызовом воскликнул я.

"Ну, ну, рассказывай!"

"А вот послушай!"

И я тут же, на ходу сочинил из пяти моих историй жуткую мелодраму, в которой меня полгода водили за нос, а затем коварно бросили. Украсив рассказ красочными подробностями (благотворное влияние Софи), я и сам поверил своему вымыслу. Тем более что наполовину он был правдив: если в жизни меня за нос и не водили, то бросали точно – с помертвевшим лицом, кипящими слезами и душевными обмороками. Сегодня я знаю две вещи: во-первых, измена, как и болезнь, случается не вдруг, а во-вторых, всякая женщина способна изменить. И если она это отрицает, значит, плохо себя знает.

"Что, это правда?" – недоверчиво спросила Лара.

"Ну да!" – горячо заверил я ее.

"Ну, не знаю…" – сказала Лара, и нежной рукой погладила меня по плечу.

Я подхватил ее пальчики и с благодарностью к ним прильнул. Пусть думает, что я тоже нуждаюсь в утешении. Тем более, так оно и было.

3

Когда-то где-то я прочитал, что писателем может считаться только тот, кто способен отделить мысль от чувства. Со временем я, однако, понял, что писателю, который не хочет, чтобы его произведение превратилось в собрание афоризмов, подобному сепаратизму предаваться не следует. Именно чувства должны занимать его прежде всего. Слова соблазнят и обманут, а чувства – никогда. По моему мнению, настоящий писатель – это тот, кто способен формулировать чувства, оставив мыслям псевдонаучные трактаты, вроде моего. Возможно, я не прав. Возможно, таков ход моей торопливой мысли, желающей добраться до сути кратчайшим путем. Например, темному смыслу выражения "Время есть отношение бытия к небытию" я предпочитаю мою однозначную, а главное, научную формулировку "Время есть бытие небытия". Так вот: я благодарен Ларе за то, что она своим бытием наполнила мое небытие.

У нее были мягкие, неслучайные черты, но им не хватало некой жизненной искры. И вот что я имею в виду.

Однажды в расхристанные девяностые мы решили подарить нашему иностранному партнеру, каких немало наезжало к нам в ту пору, что-нибудь национальное. Картину например. Время было похабное и циничное, и шедевры валялись буквально под ногами. Я пошел на Арбат и стал приглядываться к творениям доморощенных творцов. Искал характерный русский пейзаж, глядя на который глаза одаряемого туманились бы слезой (в память о бесплатных попойках), и вслед им растроганно звучало бы: "O, yes, Moscou, Russia!" Искал и не находил. Притом что выбор был на любой вкус – от пролеска до бурлеска. Только вот заключенный в рамки мир был какой-то правильный и неживой. Даже моего трехцветного чутья хватало, чтобы это понять. И вдруг я увидел то, что искал.

Это был зимний пейзаж с утонувшей в зримой тишине и пуховых сугробах лесной избушкой, поднебесными сизыми соснами в лунных отсветах и стылым морозным воздухом. Осиротевшее, обездоленное время. Одинокий, затерянный мир. Край света, приют скитальца. И лишь желтый огонек в окне избушки противился летаргическому иссиня-черному, голубовато-белому колориту. Как художнику удалось маленьким желтым пятнышком вдохнуть в неживой холст надежду, есть великая и поучительная тайна. Я купил две картины, но партнеру подарил мазню, а эту оставил себе. Она висит у меня в спальне на почетном месте и живым желтоватым оконцем славит нескудеющую силу искусства.

Вот ведь жизнь-натурщица! Смотрим на одно и то же, а рисуем, кто во что горазд! А все потому что краски с норовом. Кто-то норовит подрисовать Венере Милосской руки, а кто-то, страдающий плоскостопием, рисует ее плоской и говорит, что так ее видит. Лично я считаю, что искусство – это Венера Милосская без рук, а та, что с руками – это скучная жизнь. Другими словами, если вначале Венера была с руками, то их все равно следовало отбить, потому что искусство не в совершенстве, а в изъяне. То же самое относится к любви.