Аккорд

"Спасибо, не надо!"

Служанка недоуменно глянула на нее.

"У нас еще кое-какие дела" – снизошла до пояснений королева, и ее ангельское лицо украсилось капризным выражением избалованной вниманием девочки.

"Идем, Верка!" – приказала она служанке, и я проводил их беспомощным взглядом. Нет, нет, так не бывает: ни малейшего изъяна, ни видимого подвоха – безупречно узкобедрые, длинноногие достоинства!

Весь вечер внутри меня бушевал разрушительный торнадо. Срывая с пьедесталов привычные вещи и понятия, он возносил их в черную высь, чтобы обрушить и предъявить мне их жалкие обломки. Он потешался над моим привычным миром, оскорблял мои святыни и перечеркивал мое прошлое. Он обесценил мои ценности и девальвировал авуары. Он объявил ничтожными мои достижения и признал притворными мои былые чувства. Он разметал и пустил по ветру мою самонадеянность и свернул шею самолюбию. И когда над пустырем моей души стало тихо, я подсел к пианино. "Джаз модерн квартет", "Свингл Сингерс" и Бог мне в помощь! Закатив глаза, я заиграл "Air" Баха, со стиснутым горлом и навернувшимися слезами возводя внутри себя солнечный, бриллиантово сияющий, в виброфоновых переливах храм. Возвел и утром проснулся обновленным. Я стал другим – самоотверженным, возвышенным и великодушным. И даже если бы я не добился Лины, я бы таковым и остался, ибо узнал, что на свете есть девушка, самого существования которой был недостоин. Это было тотальное, всепоглощающее обновление, о котором степные волки с их бессильным смятением, беспредметным беспокойством и беспричинной болью могли только мечтать. Таким я ближе к полудню и оказался под дверью ее аудитории.

Если бы кто-нибудь из моих знакомых увидел меня в этот момент, то нашел бы, что я заметно побледнел. И было отчего: мне предстояло ринуться на приступ, а я сидел в окопе и дрожал от страха. Мне виделся ее царственный выход в сопровождении свиты сокурсников. Перебивая друг друга и обдавая ее семенящей скороговоркой, они заискивающе улыбаются и заглядывают ей в лицо. Опасны, однако, не они, а тот нагловатый, помеченный ее тайным доверием молодец, что шествует позади нее этаким самодовольным гоголем. Она вынесет из аудитории его улыбку, отделит его от свиты и, подчиняясь его воле, двинется рядом с ним в поисках уединения. Вот смеху-то будет, когда я, бледный и дрожащий, возникну у них на пути!

Внезапный и резкий звонок, как сигнал к штурму. Замерев, я перестал комкать за спиной пальцы. Дверь распахнулась, и в коридор устремилась молодая горячая масса. Сунув руки в карманы, я поспешил принять независимый вид. Наконец вышла Лина, а за ней, слава богу, не сокурсник, а Верка. Я перевел дух. Верка увидела меня, толкнула подругу локтем, и обе в замешательстве уставились на меня. Я потянул их к себе намагниченным молчаливой мольбой взглядом, и они, помедлив, подошли.

Здравствуйте! А вы что тут делаете? Пришел на вас посмотреть! На кого – на меня или на нее? На вас обеих. Лина, можно вас на минуточку? Иди, Верка, я догоню!

Мы отошли, и на меня посмотрели со снисходительным ожиданием. Вспотев от волнения и мечтая стать переливчатой заколкой в ее волосах, я спросил, можно ли ее проводить.

"А если меня уже провожают?" – смотрели на меня ясные, насмешливые глаза.

"Значит, вы должны отказать!" – вымученно улыбнулся я, умерив свой аппетит до пуговицы ее кофточки.

"Ну, вы и нахал!" – улыбнулась она в ответ.

"Да, я такой!" – приободрился я, тут же повысив себя до должности ее тени.

Она поглядела на меня, как на выпрашивающего зачет студента и снизошла:

"Давайте завтра. Посмотрите расписание и подходите к концу последней пары…"

Тем же вечером я был у Лары, где между нами состоялось душераздирающее объяснение. Возвращаясь от нее, я чувствовал себя так, будто обидел ребенка. Весь вечер долг боролся во мне с любовью. Только это была не та восторженная юношеская любовь, к которой я, худо-бедно, привык, а некое новое взрослое чувство – злое, задыхающееся и беспощадное. Чувство-приговор, чувство-приказ, чувство-инстинкт! Не та ясная, основанная на привычном мне звукоряде любовь, а некая новая гармония со своим доселе неслыханным мною ладом: до-лина, ре-лина, ми-лина, фа-лина, со-лина, ля-лина, си-лина. Я вслушивался в новые созвучия, и от их новизны у меня по телу разбегались мурашки. Под гимнодические, ангелоголосые распевы оживал и приходил в движение новый мир. И пусть нутряной, подкожной вибрацией он был похож на мир моих прежних влюбленностей, но то были чувства, какие рождает лепет трогательного малыша, про которого всем известно, что он подрастет, и умиляться будет нечему. С Линой же мне было уготовано нечто малиновое, ванилиновое, розалиновое, кринолиновое, адреналиновое – словом, нечто неутолимое, неиссякаемое и заоблачно-безбрежное!

На следующий день за полчаса до последнего звонка я нервно расхаживал по пустому коридору, не представляя, о чем и как буду с ней говорить. Все слова казались мне пустыми, а темы – пошлыми. Прозвенел звонок, сердце мое затаилось и уставилось на дверь. От меня не укрылось, что выйдя из аудитории, Лина быстро огляделась (ждала, ждала!). Найдя меня взглядом, она улыбнулась, а затем сделала два сдержанных шага в мою сторону. Угодив в ревнивый фокус ее подруг и сокурсников, я поторопился сократить оставшееся расстояние. Мы сошлись, поздоровались и в обоюдоостром смущении отправились в гардероб. Там я помог ей надеть узкое светло-серое пальто с жемчужными пуговицами, и она быстрой, вежливой улыбкой поблагодарила меня. Пока мы, преодолевая громкоголосый ярмарочный разлив, двигались к выходу, я искал возможность обронить что-нибудь умное и небрежное, а когда вышли на воздух, пожелал, чтобы наш путь лежал на край света. Значит, домой, на Чистопрудный – был ответ. Домой, так домой, согласился я. Господи, до чего же она хороша! На нее без мучительного, безнадежного восхищения и смотреть-то невозможно! Не девушка, а национальное достояние! Но где же свита фрейлин, где толпа ревнивых пажей? В поисках подвоха я быстро и затравленно оглянулся: за нами откровенно наблюдали.

Мы двинулись к метро, и я рассказал, что живу в Подольске и каждый день езжу на электричке. Возвращаюсь поздно: репетиции, баскетбол, друзья. Бывает, что и на последней уезжаю. Зато в пути могу читать. Туда и обратно – итого один час гарантированного чтения в день. Что читаю? О, много чего! Иностранную литературу, например. А именно? Ну, Джойса, например. Между нами говоря, он мне совсем не нравится. Он и Пруст похожи на костлявую рыбу. Кстати, в одном из последних номеров "Иностранки" есть его ранние стихи. Слабые, между нами говоря, стихи.

Лина быстро на меня взглянула и с иронией пропела:

"О, какой вы содержательный – и музыка, и стихи! А ну-ка, почитайте что-нибудь!"

"Из Джойса?"

"Что хотите!"

"А давайте я прочитаю вам стихотворение, которое вы нигде больше не найдете! Хотите?" – обрадовался я, почуяв возможность захватить инициативу.

"Хочу!" – с вызовом пожелала она.

И я с подвыванием прочитал удивительно подходящий, словно поджидающий своего часа стих, на ходу поменяв в нем оригинальное Элен на единственное и дорогое мне отныне Элин:

Налейте чай мне, мисс Элин,

В цветную чашку из Китая,

Где манит рыбка золотая

Дракона розового в плен.

Люблю жестокость без причин

Химер, что держат, приручая:

Налейте чай мне, мисс Элин

В цветную чашку из Китая.

Там, красным небом озарен,

Лик дамы гордой и притворной,

В чьем взоре щелью бирюзовой

Экстаз с наивностью явлен.

Налейте чай мне, мисс Элин… *)

Внимательно выслушав, Лина воскликнула:

"Ого! Мне даже нечем крыть!"

"А вы и не кройте. Просто идите и дышите этим чудным воздухом. Смотрите, красота какая!" – наполнившись вдруг всепозволительной отвагой, перешел я на покровительственный тон.

Мы вышли на "Чистых прудах", обошли пруды и вернулись к ее дому недалеко от Архангельского переулка. К тому времени я уже успокоился и нашел верный тон – почтительный тон бывалого человека. Оказалось, я знал то, чего не знала она, и на всякую ситуацию у меня находилась история, которую я внушительно предварял словами: "Между прочим, со мной тоже было что-то подобное…" После каждой истории Лина молча и уважительно смотрела на меня, а я ободряюще ей улыбался. Когда пришли, я сказал, что завтра в шесть у меня игра, и спросил, не хочет ли она поболеть. Да, можно, подумав, согласилась она, но тогда ей до шести придется быть в институте. Впрочем, она сделает вот что: съездит домой, а к шести вернется.

"А после игры я вас, естественно, провожу!" – подвел я черту под нашей сделкой.

"Давай на "ты", – милостиво пожелала она.

"Давай!" – подхватил я на лету брошенную мне сахарную кость.

Я ехал домой и ликовал. Меня приняли! Приняли таким, какой я есть! И кто принял – гордое, прекрасное, капризное создание, за которое я готов был голову сложить! Это был восторг, восторг и еще раз восторг! То, чем я последние два дня завороженно любовался и что щедростью не превосходило милостыни, сегодня принадлежало мне полтора часа. Ее лицо, ее глаза: неужели я буду смотреть в них завтра и послезавтра, и через неделю, и через год, а если бог даст, то и до самой смерти?