Аккорд
Шрифт:
"О, моя несравненная, редкоземельная, богоизбранная жена! Ты так прекрасна, так совершенна, так невинна, а мои недостойные чувства к тебе так безнадежно возвышенны, что я счел бы оскорблением твоего целомудрия даже братский поцелуй! Позволь мне разделить с тобой ложе, но не как муж, а как цербер. Да не нарушат демоны похоти твой невинный сон, пока я рядом! Да не возбудит в тебе мое присутствие ничего, кроме покоя и снисходительной признательности! Приму любой твой приговор. Скажешь – живи, буду жить, скажешь – умри, умру. Буду жить, как верный пес и умру, как бездомная собака…"
"Ох… – расставаясь с дремой, очнулась Лина. – Как же я устала…"
"Спи, спи…" – заботливо погладил я ее по руке.
"Нет, так нельзя. Надо, чтобы все было по-настоящему, – пробормотала она и, помолчав, добавила: – Принеси какое-нибудь полотенце…"
Если в жизни женщины всего два эпохальных события – расставание с девственностью и рождение ребенка, то для первого из них Лина показалась мне, скажем так, недостаточно трепетной. И в то же время как выразительно и ненавязчиво она анонсировала свою невинность! Я сходил за полотенцем и вернулся, прикрывая им
"Только будь аккуратен. Не заставляй меня начинать мою семейную жизнь с аборта. И выключи свет, пожалуйста…"
Выключив свет, я улегся рядом и, неудобно облокотившись, с гулким сердцем припал к ее губам. Я втягивал их вместе с тонким, резвым вкусом шампанского, предлагая остаться жить у меня во рту, но они вежливо отказались. Тогда я истово и бережно принялся целовать теплое лицо: обследовал каждый дюйм его нежной, увлажненной усталостью кожи, подобрался к волосам и подобно овчарке, напавшей на след, погрузился в их дебри, теряясь и глупея от недоступного мне еще вчера запаха. Услаждая нюх, спустился к плечам, а оттуда перебрался к груди. Мешала сорочка, и я принялся освобождать заветное тело из шелкового плена. Скомканный подол подобрался к ягодицам, и они, нехотя оторвавшись, пропустили его дальше. Затем с той же неохотой выгнулась спина, вытянулись вверх безучастные руки, после чего Лина вновь легла и отвернула лицо. Все было сделано без единого звука и с явным безразличием к тому, что ее ожидало.
И тут я не выдержал: мое многомесячное второсортное положение возмутилось, и барабанная шкура моего терпения лопнула. Моя хрупкая нежность словно хрустальная роза на тонком стебле вдруг надломилась, упала на цементный пол разочарования, рассыпалась на мелкие осколки, и по ним в тяжелых сапогах затопали злость и обида. Захватив в плен безжизненные бедра, я зажал их между колен и навис над моей пленницей. Мои ладони зашелестели в темноте, бесцеремонно оглаживая плечи, руки, грудь и живот моей жертвы. Никак не отзываясь на мой антилюбовный массаж, Лина молчала. Я грубо завладел ее грудью. Мне хотелось измять ее и заставить стонать от боли ее бездушную хозяйку. Видно, я и в самом деле перестарался, потому что она молча вцепилась в мои запястья. Тогда я улегся рядом и накрыл ее лобок. Все мои женщины к этому времени уже крепко обнимали меня, телом и душой поощряя к дальнейшим изысканиям. Но не Лина: ежась и подрагивая, она держалась с вызывающим безразличием. Чувствуя себя бесконечно обманутым, я растолкал ее ноги, нащупал вход, примерился и одним махом вышиб дверь в священные покои. Лина резко дернулась, сдавлено ахнула и попыталась меня оттолкнуть. В ответ я навалился на нее и напал на непорочные бедра. Желая добраться до девственных глубин, я короткими злыми толчками кромсал, раздирал на клочки, втаптывал в грязь вожделенные прелести, и перед моими глазами в отчетливом полумраке страдало оскорбленное стыдом и болью лицо жены. Я выталкивал из непуганого тела болезненные стоны, и меня не останавливало даже то обстоятельство, что посеяв боль и страх, я рисковал отбить у нее всякую охоту к дальнейшим упражнениям. При всей своей неопытности она не могла не понимать, что происходит что-то грустное и неправильное. Когда же в ее громком постанывании возникла отчетливая жалобная нотка, мне стало не по себе. Как ни был я одержим, но разум взял верх. Я покинул неласковые тиски и, пережив грустное превращение цветных грез в мутные выделения, выплеснул себя ей на бедра. После чего опрокинулся на спину и затих от недоброго предчувствия.
Некоторое время мы лежали в тишине.
"Включи свет, пожалуйста" – вдруг сказала Лина.
Не скрывая наготы, я встал, включил ночник и сразу же обнаружил на моем сморщенном орудии пытки следы крови. Лина села, торопливо распахнула ноги, глянула вниз и тихо ахнула: на белом вафельном полотенце – свежая рана. Она мазнула пальцами по промежности – пальцы окрасились кровью. Она перевела взгляд на меня и скорбно усмехнулась:
"Обязательно было так стараться?"
"Извини" – угрюмо отозвался я.
Мы по очереди посетили ванную и улеглись, не касаясь друг друга. Среди ночи я проснулся оттого, что рядом всхлипывала Лина.
"Что случилось? – пробормотал я, всплывая со дна забытья. Она не отозвалась. Прислушавшись к укоризненному шмыганью, я сказал: – Ну, не плачь, слышишь, не плачь…"
В ответ скорбное всхлипывание.
"Если я тебя обидел, прости…" – смягчил я тон.
Лина порывисто отвернулась и тоненько, протяжно заплакала. Мое угрюмое сердце вдруг затопила волна кипящей жалости.
"Ну, прости, меня, прости!" – подобравшись к ней, забормотал я, пытаясь ее обнять, но она резкими движениями сбрасывала с себя мои руки и твердила:
"Не трогай меня, прошу, не трогай…"
Мне ничего не оставалось, как отстраниться и притихнуть. Так и лежал, утопая в виноватом стыде, пока не заснул.
7
Утром я проснулся рано и лежал в пугливых сиротских сумерках нового дня в ожидании страшного суда. Судите сами: рядом со мной спала женщина, которая после того что я с ней сделал, должна возненавидеть меня на веки вечные. Тому, как я с ней обошелся, не придумали еще искупления. Зло, совершенное мною, надлежало замаливать всю оставшуюся жизнь, зная при этом, что прощение не предусмотрено ни на земле, ни на небе. Дикарь, варвар, тинэйджер! Что же я, мать твою, натворил?!
Лина пошевелилась, и сердце мое замерло. Медленно повернувшись на спину, она открыла глаза и обратила лицо в мою сторону.
"Доброе утро!" – с жалкой улыбкой вручил я ей свою жизнь.
"Доброе утро" – отвела она глаза.
"Как ты?"
"Нормально" – сухо обронила
она.Я нашел под одеялом ее руку, но у меня ее тут же отобрали.
"Прости меня, ради бога, что вел себя как последняя скотина! – забормотал я, изуродовав лицо покорностью и страхом. – Но я не такой, Линочка, поверь мне!"
"Я тоже думала, что ты не такой, – не глядя на меня, строго сказала она: – Или что, в первый раз так и положено?"
"Делай со мной что хочешь! Хочешь, прогони, хочешь, убей, хочешь, отправь в ссылку на диван! Но если дашь мне шанс, ты узнаешь, как я тебя люблю! Ну, прошу тебя! Нельзя, чтобы ты с первого дня думала обо мне плохо!"
Помедлив, она через силу согласилась:
"Хорошо. Принеси другое полотенце…"
Я сбегал за новым полотенцем. Она стыдливо освободилась от сорочки и забралась под одеяло. Я тут же откинул его, и она, покраснев, попросила:
"Только аккуратней, пожалуйста…"
Получив ее в свое распоряжение, я первым делом встал на колени и, затаив дыхание, уставился на распростертое передо мной, невыносимо желанное, восхитительное (ни единой складки, ни морщинки – утренний свет свидетель!) тело. Я пожирал взглядом нежное, обрамленное локонами лицо, прелестно угловатые плечи, тонкие руки, белый налив грудей, мелкоребристые, сведенные словно полы детского фрака крылья грудной клетки, овальный медальон живота, отчетливо поделенный надвое линией, что начинается у горла и теряется в пушистом лобке – непреложные атрибуты красоты, иллюстрация нерушимости мировой симметрии – а наглядевшись, покрыл мое сокровище благоговейными, как лепестки роз и сладчайшими, как весенний мед поцелуями. Я касался губами ее неприкосновенных прелестей с тем же чувством, с каким калеки и прокаженные, упав на колени, целовали край Иисусовой рубахи. Обласкав живот, грудь (господи, да как я мог позволить себе глумиться над этой обморочно хрупкой красотой?!) и плечи, я возвращался к ее губам, чтобы коснуться их и прошептать влюбленное слово. Мой пристрастный, не дальше собственного носа осмотр обнаружил у нее почти полное отсутствие кровеносной системы. Ну, если только тонкие голубоватые прочерки на кистях и несколько лазоревых ниточек на запястьях. В остальном (за белоснежным исключением груди и бедер) – матовая, пропитанная акварельным раствором прошлогоднего загара кожа. Ни малейших признаков пор и цыплячьего пуха на руках и ногах, которым я, впрочем, никогда не придавал порицательного значения. Напротив: прозрачная огненная голубизна и нежная шершавость голеней и рук моих прежних прелестниц делали их в моих глазах живыми и убедительными. Что касается Лины, то если бы не тепло кожи, ее можно было бы поставить (а вернее, уложить) в один ряд с холодными царственными изваяниями. В самом деле: отливаясь скульптурной наготой, она лежала, не шевелясь и никак не откликаясь на мои ласки. И лишь когда я склонился над ее девственно-упругим, стыдливо потупившимся лобком и коснулся ртом крепко стиснутых пухлых губ, раздвигаемых до вчерашнего дня только журчащей струйкой (под которую я готов был подставить рот!), она быстро втиснула между нами ладошку. Я попробовал устранить хрупкое препятствие, но ладошка словно приросла. Тогда я припал к узкой бледной кисти, затем к жемчужному запястью и по тонкой, гибкой переправе руки добрался до плеча, завершив таким образом путь, который когда-то прервал на середине. Лицо и шею Лины затопило пунцовое смущение. Вернувшись к ладошке, я продолжил схождение в том направлении, куда она мне указывала. Каким богатством я отныне обладал! Легкие бледные бедра, безупречно гладкие и прохладные, как полированный мрамор, ровные подтянутые ноги, мои обожаемые розовые коленки, легкий погиб голеней, к которым, словно к флейте так отрадно приложиться горячими губами. А дальше нестойкие сахарные лодыжки и деликатные ступни, завладев которыми, я перецеловал неправдоподобно изящные пальчики, хотя Лина и пыталась их у меня отнять.
"Что за бескультурье, что за варварство – восхищаться прекрасным женским телом, перед тем как его осквернить! – ск`aжите вы. – Какая-то дурная аморальная античность – сначала увековечить красавицу в мраморе, а затем отдать ее Приапу на растерзание! Неужели невдомек, что ее следует водрузить на пьедестал и окружить поклонением?! Во всяком случае, до тех пор, пока она сама не захочет опереться на приапов шест и спуститься оттуда на грешную землю!"
Ах, мои просвещенные, мои вещие друзья – вы тысячу раз правы! Но вместо того чтобы занять место в первых рядах ценителей прекрасного, я подтянулся и, припав к алебастровым полушариям, представил им затяжной отчет, который на этот раз не остался без внимания. Судя по робкому беспокойству рук, Лина, можно сказать, впервые проявила интерес к тому, чем мы занимались. Тогда я взял ее за плечи и дал понять, что ей следует перевернуться на живот. Она подчинилась, подставив мне свою вторую, не менее лакомую половину, куда входила узкая матовая спина с тонкими, похожими на крылья бабочки лопатками, обмелевший ручеек позвоночника с ровными, гладкими окатышами, прыгая по которым я спустился к запруде у подножия двух белых, волнистых, размерами с большую грудь ягодиц, которые как только я на них ступил, сомкнулись и окаменели, что не помешало мне обследовать вдоль и поперек их жемчужную белизну и соскользнуть с них в расщелину, где пряталась горячая купель с исходящим от нее дурманом новорожденной женственности. Затаив дыхание и превратившись в ноздри, я вознамерился протиснуться к нему, но его буквально перед самым моим носом скрыла все та же строгая ладошка. Безжалостное, распаляющее целомудрие! Испытывая удушливое смятение, я проследовал к стыдливо сжатым голенастым ногам, чья кожа отличалась утонченной молочной гладкостью, особенно под коленками. Когда я потревожил губами эту припухшую лощинку, нога испуганно дернулась, и я, миновав ровный, затяжной перевал икр, уперся в розовый тупичок пяточек. И если на всем пути моего следования Лина молчала, то не молчал запах ее кожи. Был он нежен и свеж – то отчетливо-ясный, то смутно-загадочный, но всегда неповторимо благоуханный. Жаль, что мне не позволили насладиться самым дерзким и громким из них, но все впереди!