Актеон

Петр Александрыч занялся рассматриванием этих картин в ту минуту, как

Прасковья Павловна разговаривала о чем-то с своею невесткою. Последняя картина в особенности привлекла его внимание…

Нимфа Палашка, по странной прихоти природы, как две капли воды походила на горничную Прасковьи Павловны Агашку, которая в эту минуту выглядывала из полурастворенной двери на приезжих господ. Это сходство не ускользнуло от любознательного Петра Александрыча. Заметив Агашку, он улыбнулся про себя с приятностию.

Между тем Прасковья Павловна приветливо обратилась к своей невестке.

–  А что, Оленька, - сказала она, - я слышала, что ты удивительная музыкантша?

–  Еще бы!
– воскликнул Петр Александры?.
– Ее в Петербурге ставили наряду с первыми пианистками. Недаром же я прислал сюда рояль… я за него заплатил тысячу восемьсот рублей. К тому же она еще певица: у нее премилый голос!

–  Приятно иметь такие таланты, моя душенька, очень приятно. Уж я воображаю, как ты блестела в свете и как мой Петенька, глядя на тебя, радовался. Ведь ты, я думаю, беспрестанно была на балах, дружочек?

–  Нет, я выезжала мало, только к самым близким знакомым, - отвечала Ольга

Михайловна.

–  Мало? Отчего же мало, мое сердце? Почему же молодой женщине не выезжать?

Дочь бедных, но благородных родителей улыбнулась и возразила:

–  Вероятно, вы шутите?

–  Совсем не шучу, - сказала Ольга Михайловна, улыбаясь, - отчего же это вас так удивляет?

–  Ах, помилуйте, как же не выезжать на балы?

–  Она у меня такая странная, - заметил Петр Александрыч, потягиваясь на диване, - я хотел ввести ее в высший круг, а она и слышать не хотела. Она наклонна к меланхолии - это болезнь; я все говорю, что ей надо лечиться. Я предлагал ей самых первых докторов, которым у нас платят обыкновенно рублей по двадцати пяти, даже по пятидесяти за визит,

–  да она не хочет.

–  Олечка, ангел мой! Правда ли это?

–  Нет, вы не верьте ему; он обыкновенно все преувеличивает, - я совершенно здорова.

В эту минуту Петр Александрыч смотрел на дверь, откуда выглядывала Агашка.

–  Деревенский воздух поможет тебе, моя душенька. Недурно бы тебе декохту попить…

–  Выборничиха к вам пришла, - пробасил вошедший Антон.

–  К кому "к вам"?
– возразила Прасковья Павловна, - это, верно, не ко мне, а к

Оленьке.

–  Ну да, к ним-с.

–  Зачем же ко мне?
– спросила Ольга Михайловна.

–  Верно, она тебе, душенька, нашего деревенского гостинца принесла.

Прасковья Павловна не ошиблась; выборничиха стояла в передней с сотовым медом. Ольга Михайловна вышла к ней.

–  Матушка наша, кормилица!
– говорила выборничиха, кланяясь и подавая мед, - прими, голубушка, медку-то моего, кушай его на здоровье.

Выборничиха поклонилась ей в ноги.

–  Не нужно, не нужно, не кланяйтесь в ноги, я прошу вас, - заметила смущенная

Ольга Михайловна.

–  Не прогневайся, матушка наша, - отвечала выборничиха, - уж у нас такое заведение.

–  Подожди меня немного, я сейчас приду, - сказала Ольга Михайловна.

Она ушла и минуты через две воротилась.

–  Спасибо тебе за твой мед. Вот, возьми себе. Ольга Михайловна вложила в руку выборничихи пятирублевую ассигнацию.

Выборничиха остолбенела.

–  Что это, кормилица? на что мне это, матушка ты наша?

Выборничиха низко поклонилась. Но Ольги Михайловны уже не было в комнате.

Антон, свидетель этой сцены, подошел к выборничихе.

–  А что, много ли дала?
– спросил он у нее. Выборничиха показала ему синюю ассигнацию. Антон нахмурился, взял ассигнацию; несколько минут смотрел на нее разгоревшимися глазами, поднес к свету и потом, возвращая ее выборничихе, проворчал недовольным голосом:

–  Пятирублевая! Вишь, какая щедрая! По-питерски, видно, денежками-то сорит.

–  Ах, Антон Наумыч, - заметила выборничиха, все еще не сводя глаз с ассигнации, - она что-то, родимый, и на барыню-то непохожа: такая добрая!

Антон отошел от выборничихи, ворча:

–  Нашла кому деньги дарить! Добро бы человеку понимающему, а то дуре этакой.

Она не разумеет, что и деньги-то. Вот и служи тут тридцать лет…

Антон махнул рукой.

Ольга Михайловна возвратилась в диванную в то время, как Петр Александрыч описывал свое петербургское житье. Его описание, по-видимому, производило сильное впечатление на Прасковью Павловну и на дочь бедных, но благородных родителей.

–  Меня все знали в Петербурге, - говорил Петр Александрыч, - решительно все.

Если б я продолжал службу, я имел бы уж большой чин.
– Говорят, что я вел большую игру… Да как же было не вести большой игры? Это было необходимо для поддержания связей… Со всеми этими господами нельзя же играть по десяти рублей роббер. Дмитрий

Васильич чем выигрывал в свете?
– картами. И согласитесь наконец, что же делать без карт? ну, холостой, я танцевал; положим, это холостому прилично, а женатому неловко, да и что танцами возьмешь? И что за важность, что я немного проигрался? Для человека, у которого такое состояние, как у меня, это не беда. Вышел в отставку, пожил в деревне, расплатил долги, накопил немножко - да и опять марш в Петербург. Проиграл сто восемьдесят тысяч - экая важность! я иногда в вечер по тридцати тысяч выигрывал - что такое? Заложишь имение, а там сделаешь оборот - и опять пошел себе… Можно увеличить оброк… А что, маменька, каковы наши соседи? Чудаки, я думаю, пресмешные должны быть.

–  Соседи у нас очень хорошие, прекрасные, нигде не ударят себя лицом в грязь.

Вот, например, Семен Никифорыч Колпаков… я ему еще выписала через тебя жилетную материю, помнишь?..

–  А-а!
– Гришка, сигарку!

Гришка принес ящик с сигарами. Прасковья Павловна осмотрела Гришку с ног до головы и всплеснула руками.

–  Неужто это твой Гришка? Эк вырос-то! молодец стал, право, молодец! А давно ли, кажется, бегал по двору так, мальчишка крошечный? Господи! время-то, подумаешь, как идет!

Гришка подошел к Прасковье Павловне и поцеловал ей руку.

–  Молодец! Тетку-то свою видел, Палагею?

–  Как же-с.

–  То-то же. Она тебя как сына родного любит… Нет, Петенька, насчет наших соседей - грех сказать. Семен Никифорыч редкий, отличных свойств человек.

Обращайтесь с ним, мои милые, поласковее, покажите ему свое внимание, я прошу тебя об этом, Петенька, и тебя, друг мой Оленька. У кого родится сам-пят, сам-шост, а у него все сам-сём да сам-восем. Прошлый год какая у него гречиха была - просто на диво целому уезду. На нем особое, можно сказать, божие благословение.