Актриса

Целовались с Игорем в темных углах закулисья. Ах, эти горячие влажные поцелуи рядом со святая святых – сценой, куда она сейчас выйдет и будет сходить с ума от счастья… Да, у нее было всё…

Опять же: она, актриса, почти не видит работ других актеров, читать стала мало. По телевизору бывают интересные нужные передачи, а у нее и телевизора-то нет. Варится в собственном соку, развиваться перестала, а это опасно для художника, это – творческая смерть. По театрам походить не мешало бы, посмотреть, что там происходит, – иногда это полезно. Да поднатужиться, хоть телевизор приобрести: как-никак – «окно в мир». А ей бы сейчас хоть какую-нибудь «форточку».

Валя критическим взглядом осмотрела жалкую обстановку своей комнатушки: лысый диванчик, пьяный стол, два разношерстных стула. Из-за отсутствия большого зеркала невозможно как следует поработать над ролью. Смешно сказать: если нужен был внешний рисунок роли, она смотрелась в полировку шкафа. Который год ходит в одних залатанных джинсах. В родном городе порой перед друзьями показаться было неловко – артистка! Там ведь думают, если ты актриса, то и выглядеть должна непременно как голливудские «звезды»: бриллианты и лимузин. А тут сказать совестно, сколько она получает.

Коммуналка надоела до чертиков. Вечный ор, не отдохнуть толком, не уединиться; ванная превратилась в неприступную крепость.

Бросить бы всё, уйти куда-нибудь. В скит. В пустынь. Лечь бы на дно, как подводная лодка, чтобы не запеленговали, как поет Высоцкий.

Хорошо, что она не вышла замуж за этого Игоря. Впрочем, он и не предлагал. Этот вариант примеривала, как все женщины, лишь Валентина.

Игорь был младше ее на три года, и порой Валя с грустью чувствовала эту разницу. Сейчас-то она понимает, что ее Игорек был просто инфантилен, трепач был, пижон и позер. И кроме Валентины у него на стороне были связи. Это сейчас она способна оценить всё трезво, а тогда – любила до беспамятства, прощала всё.

Игорь пришел в театр на год позже Валентины. Она и тогда понимала, что особыми талантами Игорь не блещет: она всегда считала, что истинный талант должен удивлять, поражать. Ничего необычного в игре Игоря не было – так, средне. Но подкупала его манера репетировать: как старательно он прорабатывает каждую сцену, как закрыв глаза, вживается в роль, потом открывал их – и Валентина видела совершенно другого человека – отрешенного, нездешнего. Потом оказалось, что Игорь просто близорук, а все его манеры не что иное, как своего рода кокетство, создание собственного «имиджа». Но пока Валентина легко обманывалась, потому что хотела обманываться, она была распахнута для обмана. На эффекте обмана вообще устроен театр, а она была влюблена в театр.

Сначала Игорь вызывал в ней чисто материнские чувства: ей доставляло удовольствие опекать его, отчитывать за маленькие оплошности, порой просто накормить. Да и Игорь вел себя как ребенок: дурачился, капризничал. Всё было в нем каким-то болезненным, порывистым. Валентина чувствовала, что Игорь по-своему страдает, что-то угнетало, давило его. Ей казалось, она понимает его и жалела, сострадала. Вспоминала свою юность: с одной стороны – мечты, театр – прекрасно! Но с другой – непонятность окружающего мира, явлений, чувств. Мир обрушивался сразу – такой огромный, взрослый, а она, со своими еще детскими мерками, терялась в нем, не всё могла понять разложить по полочкам. Ходила, как в дебрях, на ощупь, и хотелось обязательно держать кого-то, более взрослого, за руку, чтобы не заблудиться, чтобы чувствовать – рядом близкий тебе человек. Для Валентины таким растерянным ребенком в темной комнате был Игорек, и она нащупала его горячую руку и крепко сжала в своей.

Валентина была счастлива, счастлива! Она обожала театр – и играла в театре, для нее Игорь был – всё, и они были вместе. Что еще? Они были счастливы, как дети, жили настоящим и не думали ни о чем.

Но оказалось, что бесконечно так не бывает: спадала пелена, наступало прозрение – горькое, бо́льное. Постепенно Валентина стала замечать всю душевную пустоту своего идола. Как мог он так легко, без особых раздумий нырять в чужие постели? Прежде Валентина смотрела на это сквозь пальцы: о, она была великодушна и благородна – пусть и другим, лишь бы и ей доставалось. Ей было достаточно, что она любит его, не слишком задумываясь, насколько любит он . Не так уж часто встречается в жизни одновременно – любить и иметь. Не считаясь, отказывая во многом себе, делала ему дорогие подарки, давала деньги. Игорь брал. Валентина не видела в этом ничего дурного: кто любит, тот и дарит. Ответной платой было – лишь бы позволял любить себя. Игорь позволял…

– Ничтожество, боже мой, какое ничтожество! – вслух сказала Валентина.

Она поднялась, села, перелистывая свою тетрадочку. Как мило-наивна она была, как всему и всем верила.

– А я – восторженная дура!

«Все влюбленные талантливы»,  – было красиво выведено на очередной странице.

Выходит, была она влюблена – был у нее талант? А до Игоря? Влюбленность в театр?

Творчество – это живое . А она сейчас полумертвая какая-то. Умирать нельзя, надо оживать. Жить – это значит любить, чувствовать.Нужно, наверное, разделять эти два понятия: личная жизнь – и работа, как делают многие. Хотя, разве работа – не существенная часть личной жизни? Почему под «личной жизнью» подразумевают лишь то, с кем ты спишь? Ее работа – это состояние ее души, ее нервной системы. Но если она тащит на сцену свое состояние, она, наверное, плохая актриса. Вернее: непрофессиональная. Этому ей еще нужно учиться.

Со временем то, что прежде в Игоре нравилось, или проглатывалось, стало раздражать. Его грубая работа на публику, хроническое вранье – вранье бессмысленное, по мелочам. Стали раздражать даже его манеры говорить, смеяться, играть – то, что прежде умиляло. Наступили какие-то болезненные отношения, которые стали бросаться в глаза даже окружающим. Конечно, в театре всё это обсасывали, судачили, ждали развязки. Игорь понял, что его разлюбили, особо не переживал и вскоре женился на молоденькой гримерше из их же театра.

Валентина решила вести себя с ним холодно-спокойно; это не всегда получалось. В необходимых разговорах с ним она держала себя подчеркнуто надменно и пренебрежительно. Порой во время подобных разговоров она то становилась вдруг скучной, то нетерпеливо порывалась уйти. Она понимала, что может быть смешна, но ничего не могла с собой поделать. Игорь, казалось, не замечал ее состояний; он был таким же как прежде, не меняясь ничуть. Но Валентина в глубине души чувствовала: Игорь ее всё равно уважает и уважать не перестанет. Для этого достаточно было у них задушевных бесед, после которых Игорь только что не молился на Валентину. И как актрису – она и это чувствовала – он ее уважает тоже.

Валентина считала, что у нее уже всё разложено по полочкам, в ее представлении мир уже виделся ясным и понятным, впереди вырисовывалась четкая дорога, полная успехов и радости, и своим опытом – а он уже казался Валентине весомым – она хотела осветить те потемки, в которых, по ее мнению, блуждал Игорек, и вывести его на свою дорогу и, может быть, шагать вместе, и т. д., и т. п., что воображалось во влюбленном бреду. Но получилось что-то совсем далекое от ее мечтаний. То ли Валентина, увлекшись, забыла о своей задаче, то ли Игорь не пожелал разбираться, что и как, быть может, никаких потемок у него вовсе не было, как нафантазировала она: он просто жил, как знал, а когда понял, что с ней у него всё кончилось, оставил саму Валентину пусть не в потемках, но порядком разбитую и опустошенную. Ее охватило равнодушие ко всему. Будто иссякло ее «время радости» в песочных часах, и кто-то всемогущей невидимой рукой перевернул их, меняя местами полюса, и поменяло свои полюса на противоположные и всё окружавшее ее.

Больше всего Валентину пугала перемена в ней самой. Вспоминались шумные репетиции, полумрак закулисья, запах сцены. Это удивительно, но они действительно имеют свой неповторимый, незабываемый запах: кулисы, сцена; впитав его в себя, от него уже не можешь избавиться, ты болен им; уже один этот запах побуждает лицедействовать, творить. Это наркотик, актер отравлен им на всю жизнь.Теперь у Валентины будто отказало обоняние: находится за кулисами, а запаха – не чувствует.

Вот еще:

...

«Если ты можешь не быть актером – не сметь быть им!»

И.Н. Певцов

Сможет ли она не быть актрисой? Хотелось представить себя где-то на другом месте, без театра, и никак не могла понять, сможет ли? У нее нет другой профессии.

Если бы не ряд случайных (случайных?) обстоятельств, не приезд ее, тоже почти случайный, в этот город из захолустья, не встреча со Светкой, что бы с ней стало? Кем была? Промучилась бы всю жизнь не на своем месте, изнывая от тоски несвершенности, а может быть, как большинство людей – перегорела бы, переболела, да и нашла бы свое утешение, а то и счастье, в чем-то другом, как находят его женщины – в семье, детях? И жила бы обычной земной жизнью – как все, как то же большинство, – быть может, и взлетов, и парений поменьше, но ведь падений и расшибов – тоже.

Может быть, всё ее актерство – это ошибка, и нет у нее ничего, нет никакого таланта, чушь всё. Ну, может, было совсем чуть-чуть, да всё вышло, изыграла свой запас? Так тоже бывает. Кто в юности не увлекался театром, кто в детстве не воображал перед зеркалом? Потом всё проходит, как детская болезнь. Просто у актеров эта болезнь затягивается.

Еще не умея читать, Валя знала наизусть сказки Чуковского, Маршака. Стоя перед зеркалом с раскрытой книжкой, декламировала их, переворачивая страницы, будто читает. Потом стала сама сочинять и разыгрывать всякие истории – в основном трагические, с возвышенными чувствами и страстями. Ей нравилось красиво умирать: заколотая кинжалом из-за дворцовых интриг или сраженная пулей ревнивого любовника, испепеленного страстью.

Какая девчонка, стоя перед зеркалом, не набрасывала себе на голову кружевную накидку для подушек, изображая королев и принцесс? Валя эти накидки надевала чаще на плечи – как плащ, или кутаясь в них – как в мантию короля, монашеские рясы, платки старух и боярынь. Ее герои были разнообразны и уже тогда – характеры.

Впрочем, вот так: в пустой комнате, перед зеркалом, где ты сам себе и драматург, и режиссер, и актер, и зритель, начинался не один большой актер. Первые пробы себя.

Но это были спектакли не для всех – для «внутреннего пользования». Для ребят на улице, в школе было другое: там разыгрывались комедии и клоунады. Но не обычные «хохмы», а со своей режиссурой – целые номера.

Не играть не могла. Игра, лицедейство, казалось, лезли из нее, как дрожжевое тесто из кастрюли, когда мама стряпала пироги.

Самостоятельно разучила, а потом представила родителям из школьной программы одно революционное стихотворение, в котором всё – каждое слово, фразу – изображала. Получалось очень смешно. Родители хохотали до слез; отцу прочитала три раза подряд по его просьбе, каждый раз он «умирал» от смеха, приговаривая: «Артистка, ну артистка!» А Валя тогда еще ни о чем таком не думала, – нравилось, и всё. Это было частью ее, потребностью.

Когда Валя училась классе в шестом, объявили, что при школе образуется драмкружок и после уроков в актовом зле состоится прослушивание желающих. Желающих нашлось много, но одни девочки. Когда Валя со сцены звонко и с выражением стала читать «Парус» Лермонтова, три женщины за столом, составляющие приемную комиссию, очнулись от усыпляющих монотонно-бубнящих, будто заученный урок, вялых читок предыдущих поступающих и заулыбались, зашептались. А когда Валя стала показывать им этюд ни заданную тему, те откровенно радовались и кивали головами. Ее приняли.

Стали репетировать пьесу. Так как в кружке были одни девочки, Вале поручили роль мальчика-негритенка. Роль была одна из главных. Валя была счастлива: такая замечательная большая роль, в которой нужно стрелять из пистолета, а главное – это полный грим: придется всё лицо, шею и руки мазать черной краской, и даже обещали подобрать парик. Валя старательно учила роль, уже начали понемногу репетировать. Но просуществовал их драмкружок совсем недолго. Их руководительница, актриса местного самодеятельного театра, ушла: как оказалось, из-за каких-то закулисных интрижек. На ее место пришла другая; параллельно она вела свой драмкружок в соседней школе.

Взялись разучивать новую пьесу. Валя получила роль слепой девочки. Ну что ж, слепая так слепая, даже интересно. Валя закрывал глаза и ходила впотьмах по комнате, натыкаясь на вещи. Но потом произошло самое печальное: их новая руководительница решила ставить этот спектакль двумя кружками вместе и отдала «своим» все основные роли. Стали думать, какую роль дать Вале и решили, что из-за ее громкого голоса и хорошей дикции ей подойдет Голос Камня. Весь спектакль она должна была просидеть в шалаше и в нужное время громовым голосом провещать несколько фраз. Вот и всё. Как потом хохмила Валя, она скатилась с главной роли до «голоса за сценой»; следующей ее ролью могли быть «шаги за сценой». И Валя не то, чтобы обиделась – она тогда еще не понимала, что за это можно обидеться (от всяческих закулисных дрязг она была далека), а просто перестала ходить в драмкружок, который вскоре после первого же спектакля вовсе исчез.

Но играть тянуло всегда. Дома – перед зеркалом, во дворе и школе – перед ребятами. Ее считали «смешной девчонкой» и не воспринимали всерьез. Валя и сама не воспринимала свое актерство серьезно, и когда в десятом классе перед каждым стоял вопрос: куда? – она искренне не знала не него ответа. Хотя что-то смутное и подспудное бродило в ней, и была тайная мечта, но она боялась признаться в этом даже себе, не то, чтобы поделиться с кем-то.

Однажды, во время традиционных уже предвыпускных бесед на тему: «кем быть?», у Валентины возник интересный разговор с соседкой по парте Надей Черенковой. У них были несколько отстраненно-надменные отношения, какие бывают иногда между подростками, симпатизирующими друг другу, но по какому-то внутреннему сопротивлению не идущих на сближение.

– Послушай, Селезнева, – сказала в обычной своей манере Черенкова, откинувшись на подоконник, возле которого стояла их парта, – почему бы тебе не пойти в клоуны? Представляешь, какой был бы успех?

Если бы это было сказано кем-то другим или другим тоном, болезненное самолюбие Вали, быть может, было бы задето: она уже усвоила: слыть «клоуном», «шутом» – вещь задевающая и даже унизительная. Но насмешки в тоне Черенковой она не почувствовала, сказано было всерьез. Но внутренняя защита всё же сработала, и Валя легко отпарировала:

– Разве женщины бывают? Я бы пошла.

– Я вообще-то тоже нигде не видела. Но ты узнай, вдруг бывают. А если до сих пор не было, ты будешь первая. Представляешь, как было бы здорово? В Москве, кажется, есть цирковое училище – напиши туда, спроси.

Валя вдруг почувствовала, что Черенкова задела самое живое в ней, самое трепетное. Надя была первая, с кем заговорила она на эту тему. Подумав немного, Валя сказала уже серьезно, видно, давно наболевшее:

– Видишь ли, Надежда… Я недавно с Наташкой Ивановой видела по телевизору одну американскую актрису… ну, помнишь, в той передаче, в субботу? Мне актриса очень понравилась, я над ней так хохотала, что с дивана свалилась. А Наташка пренебрежительно сморщилась и сказала: «Боже, что она с собой сделала? Мне ее жалко». Так вот я не хочу, чтобы так же говорили обо мне, и так же жалели меня. Будь я мужчиной, наверное я бы всерьез занялась этим. Но быть клоуном женщине… Как-то не хочется быть посмешищем в глазах окружающих. То, что я делаю сейчас – это так, шутки ради: «народ смешу» и всё. Я окончу школу, институт какой-нибудь, буду работать, повзрослею, и всё пройдет. А если не пройдет, это мне же будет обузой.

– Ну, во-первых, не знаю, может быть твоя американская актриса действительно кривлялась, я не видела. Это, видишь ли, разные вещи. Существует некая черта, за которой уже начинается фиглярство, ее нужно чувствовать и нельзя переступать. Вот скажи, на Фаину Раневскую или Рину Зеленую тебе противно смотреть?

– Что ты?! Это мои любимейшие актрисы! Это же чудо что такое!

– Вот видишь. Ориентироваться нужно на высокое, а не на низкое.

– А ты умеешь определять: высокое, низкое?

– Это, наверное, дело твоей культуры, воспитания.

Ах, как книжно и умно могут разговаривать подростки, играя во взрослые «интеллектуальные» беседы, несколько рисуясь собственным красноречием и остроумием.

– А во-вторых, что касается твоего нежелания быть «посмешищем» – то это предрассудки, – спокойно продолжала Черенкова «интеллектуальную беседу». – Тебе какая-то Наташка ляпнула глупость, а ты и скукожилась, испугалась. Нужно иметь еще и мужество нести свою неординарность, и даже не бояться пойти на конфликт, если это потребуется для твоего самоутверждения. На свете немало дураков, тебе уже пора это понимать, и не слушать их. Слушай только себя. А в тебе прирожденный талант комика. Вообще – тема шутовства, клоунства – очень глубокая и интересная. Ты подумай об этом.

До этого с Валей еще никто так не говорил. Милая Черенкова, где ты теперь? Как, оказывается, нам необходимы порой именно те, кто верит в нас! Особенно в трудные минуты, минуты выбора. Как не хватает порой Валентине ее трезвого, без иллюзий – по крайней мере, без оголтелых иллюзий – ума, ее взглядов на жизнь, ее разговоров, ее взрослости – а Валентина всегда тянулась к друзьям более взрослым, быть может, от ощущения в себе «вечного ребенка». Как непростительно мало они общались, открыв друг друга и сблизившись только перед самым окончанием школы, после которой расстались, быть может, навсегда. Валентина пыталась ее потом разыскать, но безуспешно: их семья выехала из города, и никто толком не знал, куда. Как много она могла бы дать Валентине, как не хватает ей часто подобного друга. А ведь когда рядом хотя бы один такой Друг – считай, что тебе в жизни повезло.Как повезло Валентине, что она встретила Свету, с ее энергией, ее верой в искусство. А тогда, в своей одинокой юности, Валентина чувствовала себя обворованной, замыкалась в себе, все свои чувства выражая в игре, всё чаще, когда оставалась одна. И если бы не Светка, которая «подобрала» ее, неизвестно, как сложилась бы Валина судьба.

...

«Чтобы творить, нужны "болевые точки". Счастливая сытая жизнь никогда еще не способствовала творчеству».

Это вычитанное и выписанное Валентина помнила всегда, часто утешая себя этим в тяжелые минуты. Она считала: значит, так нужно, чтобы были «болевые точки», это – условие. И стойко принимала это условие. Вот «сытой» жизни не было никогда: вечная неустроенность, неприкаянность.

Но с другой стороны – разве сейчас не сплошная «болевая точка»? Почему же не творится, не играется?! Здесь, пожалуй, другое: странное равнодушие ко всему, а это своего рода покой. Равнодушие – это не боль. Равнодушных искусство не терпит.