Актриса
Шрифт:
«Театр, как любовь! Чтобы ее сохранить на долгие годы, нужны непрестанные усилия всей жизни. Иначе она уходит».
Вот то, что нужно! Это же о ней, о Вальке! Вот, оказывается что: усилия нужны, ее усилия, значит, нужно всё-таки что-то делать.
Когда-то подчеркнула просто как понравившийся афоризм, не думала, что когда-нибудь так близко коснется ее, так нужно будет сейчас. «Усилия всей жизни…» Значит, так вообще бывает, не с ней одной. Одну любовь – к Игорю – она потеряла безвозвратно, черт с ней; но театр нужно спасать во что бы то ни стало, иначе всё просто теряет смысл.
Какие же это усилия, что от нее требуется? Где найти ответ на этот вопрос?
– Валя, чайник кипит! – громкий шепот и поскребывание в дверь заставили Валентину вернуться в свою комнатушку от взлета к только что открытой истине.
Сосед по квартире – такой же полуношник. Жена, двое детей, все в одной комнате. Сидит ночами за шкафом, при свете ночника роман о строителях
Путь наверх – труден, он требует всего тебя, без остатка. Он не хочет делить тебя ни с кем – ни с родными, ни с близкими; он ревнив к творим привязанностям, любовям, всегда ставя жесткий выбор. Как часто, порой просто по мягкости характера, выбор делается в пользу близких – тех, кто, как нам кажется, в нас нуждается.
Вот сосед – добрый, лестничных кошек кормит (Валентина, вечно занятая собой, вся в своих мыслях, работе, вспоминает о том, что они тоже едят, лишь когда сосед выносит им что-нибудь на ночь в блюдечке – хлеб, покрошенный в сметану, подогретое молоко), – наверное, думал, что уже сделал навсегда свой выбор в пользу семьи, а ближе к пятидесяти годам всё-таки за шкаф потянуло – в свою пользу. Да в свою ли? Разве ни есть величайшая жертва – отрекшись от мира, уйти в собственное уединение – только уже на более высокой ступени понимания: что же есть истина, а что – суетность в этом мире? И наверняка счастлив он в своей зашкафной жизни так, как не был счастлив ни с женой, ни с детьми. Там, за шкафом, он и Великий Открыватель Вселенной, и Единственный ее Властелин. Что может сравниться с этими ощущениями в обыденной жизни?
Привязанности много дают, но и многого требуют взамен – силы, времени; художник должен быть свободен и независим от привязанностей, а это – и жесткость, и эгоизм. Только вот обратная сторона этой независимости – одиночество; только разве можно вполне быть свободным от привязанностей – живой человек-то?
«Нужно поговорить с Таткой», – подумала Валентина.
Татьяна, или как ее все называли: Татка, была художницей у них в театре, Валиной подругой. Валя относилась к ней скорее как к старшему товарищу, хотя разница в возрасте была не слишком велика. Более того, Татьяна была для нее неким жизненным ориентиром: Валя верила ей во всём и принимала ее мировоззрение как «правильное», во многом чувствуя на себе его влияние.
Сейчас у Татьяны была надомная работа, уже несколько дней она не появлялась в театре, и Валентина решила ей позвонить: та наверняка со своим «совиным» режимом сидит в «тещиной комнате» перед мольбертом, либо на кухне корпит над эскизами.
– Татк, это я, Валентина. Ты когда появишься? Поговорить бы надо.
– На какую тему?
– На тему: «со мною что-то происходит»…
– Ну разродилась наконец. Валька, я сама вижу, ты в «улёте» какая-то. Но не в моих правилах лезть в душу, пока не пригласят. Погоди, в ванную телефон перенесу: у меня спят уже все.
Так сидели они еще долго – Валентина, в коммунальном коридоре, накрывшись жарким пальто, чтоб не будить соседей, и Татьяна – на краю ванной, возбужденно оря порой в трубку:
– Я видела твои недавние спектакли: дохлая ты; я думала, из-за Игоря. Я же помню тебя прежнюю: твоей энергии на два театра с лихвой хватило бы. Я тогда еще поражалась: будто моторчик в тебе заведен…
– Кончился завод.
– Ты не паникуй очень-то, это нормально. На первых порах, наверное, действительно нужно быть фанатиком, немножко «вывихнутым», чтобы пробиться, вырваться в… верхние слои атмосферы, что ли. А потом начинается обыкновенный каторжный труд. Я знаешь, как первое время, когда только начинала? – думала: свернуться бы калачиком, тут же, возле мольберта, до утра перебыть бы, а потом снова за кисти, и писать, писать… Чуть не в постель с ними ложилась. А теперь всё вошло в норму. Есть просто работа, обыкновенная ра-бо-та. Твоя работа. Понимаешь? У кого-то это завод, станок, а у тебя – мольберт. Бывает, иной раз увидишь свои «орудия труда» и сбежать хочется, и так же неохота порой за всё это приниматься, как рабочему к восьми утра каждый день тащиться в проходную. А идешь, сидишь, корпишь – что делать? Это уже потом, когда в работу войдешь, бывают такие моменты, что думаешь: ах, вот ради этих минуток, пожалуй, и стОит огород городить. Но это бывают – минуты, а всё остальное, опять же: ра-бо-та. А в ней всё: и спады, и подъемы, и еще черт знает что.
– У меня «черт знает что». Всё сложнее и серьезнее.
– Всегда кажется, что то, что происходит с тобой, самое необыкновенное и ни с кем никогда не происходило. А может, я действительно не то говорю. Ладно, завтра у меня срочная командировка, денька через два вернусь, приду к тебе, поговорим толком, разберемся. Только постарайся до моего приезда не загрызть себя окончательно, я тебя знаю. И делай что-нибудь! – только не лежи лицом к стенке. Всё.
Как хорошо, что есть Татка.А на следующий день состоялся еще один важный для Валентины разговор.
После утренней репетиции она поднялась в костюмерную и вдруг, слово за слово, разговорилась с их старенькой костюмершей Ниной Марковной, которую в театре любили и шутя называли Ниночкой Морко́вной. Прежде она была актрисой, еще старой актерской школы, но, выработав пенсию в одном из театров, из-за каких-то кулисных дрязг со сцены ушла, но из театра – не смогла, и устроилась у них костюмершей. К актерам она относилась по-матерински заботливо, особенно к молодежи, опекала их и, если требовалось, помогала советами. Как-то Валентина пожаловалась ей, что мол, быть хорошей актрисой – очень тяжело.
– Конечно, милочка моя, тяжело, – ласково улыбнулась Нина Марковна. – А всё, Валюша, если делать хорошо – тяжело. И не только актрисой, но в любой профессии тяжело, если относиться к своей работе добросовестно и выполнять хорошо. Легко, милочка, бывает, только когда делаешь плохо. Потому и нужно любить свою работу: когда любишь, трудности легче переносятся.
Мудрая Нина Марковна!
Долго на сей раз беседовали Валентина и Нина Марковна за закрытыми дверями пропахшей пылью костюмерной. Давно все разошлись по домам; покойную тишину театра нарушали только гулкие удары молотков рабочих сцены: сколачивали декорацию к вечернему спектаклю.
И дрогнуло вдруг что-то и потеплело в душе Валентины, когда положила Нина Марковна свою высохшую сморщенную руку на горячую Валину, пожала легонько и сказала проникновенно:
– Ва́люшка, милая, твое актерство из увлечения переросло в профессию, а быть профессионалом всегда трудно. Одно дело – энергия влюбленности, и совсем другое – каждодневный, порой изнурительный труд. Конечно, прекрасно сохранить в себе то, что называют студийностью, горением – это очень хорошо, но трудно. А тебе, я смотрю, на протяжении всей жизни «горение» подавай! Но это просто невозможно: душе тоже требуется отдых, а то ведь и сгореть недолго, – Нина Марковна улыбнулась. – Ты слишком требовательна к себе. Будни – в любом деле – есть самое сложное: это испытание на прочность, испытание на любовь. Влюбленность со временем либо исчезает совсем, либо перерастает в постоянное глубокое чувство. Все любови, Ва́люшка, развиваются по одним и тем же законам – и любовь к человеку, и любовь к профессии. Один однолюб, а иной за жизнь столько переберет… Но разлюбить театр невозможно! А в тебя-то, Ва́люшка, дорогая, я всегда верила и восхищалась тобой, мне всегда казалось, что в тебе этот чертик треклятый сидит. И есть у тебя тот «священный трепет» к сцене, к действу, на котором воспитаны старые актеры, но почти напрочь отсутствует у молодых, несмотря на всю их порой талантливость. И за это-то я очень уважаю тебя, Ва́люшка. А то, что с тобой сейчас происходит – это ничего, это бывает. Твой переход от влюбленности непрост. И то, что ты мучаешься этим, это очень хорошо: значит, в тебе это настоящее, глубокое. А это главное. Ты полюбишь, снова полюбишь, но уже, быть может, другой любовью, более спокойной. И как актриса ты не только не кончилась, а лишь начинаешься. Порой молодой актёрик поиграет год-другой в театре, пусть удачно даже, на хороших ролях и уж возомнит себе, думает, что он настоящий актер. Нет. Творчество, Ва́люшка, предполагает сомнения. Сомнения в своем таланте, порой разочарование в себе, и даже всё, что делал до сих пор, покажется вдруг ошибочным, ненужным. И я рада за тебя, Ва́люшка, очень рада. Твои сомнения, а в дальнейшем, быть может, будут и неудачи, и даже провалы – да-да, самые настоящие провалы, и ошибки – ты не пугайся их, – это всё звенья одной цепи: это путь – твой путь. Только ты не сдавайся, не отчаивайся – ты карабкайся. А потом… Потом ты сама увидишь, какая высочайшая награда ждет тебя на этом пути, если сил достанет не свернуть. А что сейчас тебе делать? – это уж никто сказать тебе не может, это уж как ты сама для себя найдешь. Поговори с Глебом, возьми отпуск недельки на две – он даст. Быть может, тебе развлечься как-то надо, с людьми пообщаться, музыку послушать, книги хорошие почитать – только не лежать камнем дома! А может, как раз наоборот: перележать этот период и надо – это тоже бывает необходимо. Быть может, тебе в одиночестве побыть надо, от людей отдохнуть. И там в уединении, наедине сама с собой и разберешься, что к чему. Человеку творческому периодически просто необходимо в уединении побыть, поразмышлять, да и «чистку» себя произвести. Если у тебя этот процесс «чистки» идет – это хорошо. Порой он мучителен, ему помочь надо. Вот что, милочка: у меня дача недалеко, по московской дороге, пустует сейчас. Я тебе ключи дам, хочешь – там поживи. По лесу поброди – сейчас в лесу замечательно, – грибочков пособирай, голову освободи. Я и деньгами помогу, если что: знаю я ваши зарплатишки. В общем, Ва́люшка, милая ты моя, решай, думай, ищи – это всё индивидуально, – Нина Маркова тепло улыбнулась и еще раз легонько пожала Валину руку.
Радостно и легко было на душе Валентины, когда прикрыла она за собой двери костюмерной – будто тяжелый ноющий осколок льда, застрявший внутри, вдруг обильно начал таять, разливая по всему телу животворящую влагу.
– Инди-ви-дуально, – вышагивала по ступенькам Валентина, спускаясь к выходу. Каждый день происходили маленькие открытия; кажется, становилось легче, понемногу отпускало. Долго ей еще? И, значит, одной ей мучиться, одной искать что-то для себя. Может, вправду за город махнуть? А потом… Потом начнут репетировать новую пьесу, ей, наверное, дадут роль, начнется работа, может быть, она увлечется, загорится в ней опять что-то, сдвинется она с мертвой точки. Надо как-то жить, работать – ведь жить еще так долго.1986 г. 1995 г.