Аквариум

Сидней стал моим другом, и нам было хорошо вместе. Мне совершенно не мешало, что он женат. Когда он приезжал, я радовалась, когда его рядом не было — тоже. Бывают любовники, по которым не скучаешь, но все равно радуешься им. Сидней был таким. А Калим никогда больше мне не звонил…»

Я прервался, потому что захотел принести себе еще кофе, но замер у окна, увидев, что над Джун колдует массажист. Она лежала голая на массажном столе, а чьи-то волосатые руки терли и разминали ее тело. Массажист стоял возле стены, и я видел ее целиком. Точнее, только спину — потому что Джун лежала на животе. Мне она показалась очень красивой.

Когда массажист взялся за ягодицы — он занимался ими весьма обстоятельно, то и дело возвращаясь к ним в процессе работы над позвоночником, плечами и руками, — я заметил, как они двигаются под его руками, и подумал вдруг, что сама она никогда так не сможет. И удовольствие Джун вряд ли получает, ведь она не чувствует его рук.

Я подождал, пока она с помощью массажиста перевернулась на спину: он подхватил ее под мышки, легко приподнял, положил на стол и стал массировать. Ее груди слегка свешивались набок. Хотел бы я быть массажистом. Уж я бы постарался, поскольку то, что он делает сейчас, она скорее всего ощущает.

Груди он тоже массировал. Правда, сосков не касался, но, надавливая большими пальцами на ключицу, сдвигал их книзу. Потом возвращал на место, отчего они шевелились, и я догадался: это он делает для себя. Вряд ли такому учат: слишком уж неприлично. Но Джун, лежавшей с закрытыми глазами, это, похоже, нравилось, и я мысленно выдал ему разрешение. Должен же он, доставляя ей удовольствие, что-нибудь с этого поиметь? Как минимум эрекцию.

Не отходя от окна, я наблюдал за ними до конца сеанса. Он помог Джун сесть, — когда она садилась, ее взгляд упирался прямо в мои окна. Она потянулась, подняв руки над головой, и улыбнулась. Быстрым движением, так, чтобы массажист, занятый в это время креслом, ничего не заметил, Джун взялась обеими руками за колени и развела ноги. Для меня.

Массажист обошел вокруг стола, подхватив сзади, усадил ее, по-прежнему обнаженную, в инвалидное кресло и завернул в купальную простыню, подсунув свободные концы под плечи и ягодицы. Очень заботливо и профессионально.

Сварив кофе, я снова сел за компьютер. Массажист внизу запихивал в свою машину складной стол — я видел его, возвращаясь из кухни. Замигало имя Джун: «Ты здесь?»

Барри. Да. Тебе понравилось?

Джун. Очень. Я снова чувствую себя живой. Ты смотрел?

Барри. Да.

Джун. И это все, что ты хочешь сказать?

Барри. Не понял.

Джун. Считаешь, что наблюдать за другими нехорошо?

Барри. Честно говоря, да. Я ведь не знаю точно, хочешь ты, чтобы я смотрел, или просто принимаешь как данность.

Джун. Прочитав мою историю, ты должен был понять.

Барри. Я знаю теперь, чем ты с ним занималась и что тебе это доставило мало радости. У меня с ним ничего общего. Я не хочу того, чего хотел он. Я его ненавижу.

Джун. Знаю. Однако я-то все та же. И я хочу, чтобы на меня смотрели. Видел, как я раздвинула ноги?

Барри. Видел.

Джун. И как?

Барри. Что — как?

Джун. Мне бы хотелось, чтобы ты считал меня красивой.

Барри. Я считаю тебя красивой. Очень. Завидовал массажисту.

Джун. Не стоит. У тебя есть то, чего нет у него.

Барри. Что же?

Джун. Мое доверие. Засыпая, я представляю, что держу тебя за руку. И радуюсь, зная, что ты живешь в доме напротив. И я флиртую с тобой.

Барри. Растерянное молчание.

Джун. Удовлетворенная улыбка.

Барри. До скорого. Продолжаю читать.

«…Осознав, что Калим далеко, с помощью Сиднея я наконец вернулась к нормальной жизни. Правильнее даже сказать, к роскошной жизни, потому что я все сильнее втягивалась в процесс траты денег. Я стала постоянной клиенткой в дорогих бутиках, а мой гардероб вскоре сделался столь обширен, что я начала раздаривать вещи. Время от времени я летала в другие города: в Денвер, потому что билеты на концерт Кейта Джаррета^[45] в „Карнеги-холл“ были распроданы, в Сент-Луис, чтобы послушать Мадонну, и в Бостон на концерт группы Сиднея (туда, правда, я всегда ездила на поезде), один раз даже в Чикаго — на концерт Филиппа Гласса. Но нигде я не оставалась больше чем на одну ночь, потому что не хотела надолго оставлять отца. Я жила полной жизнью.

В Чикаго у меня неожиданно наступил рецидив. К тому времени благодаря естественности и жизнерадостности Сиднея я совсем выкинула из головы Калима и вспоминала о нем лишь изредка, пожимая плечами и констатируя, что мой гнев постепенно сходит на нет. Но однажды, услышав во время концерта музыку, под которую танцевала труппа в театре на Бликер-стрит, я вдруг вновь ощутила острую боль. Оглушенная своим вернувшимся чувством, я сидела в четвертом ряду и не могла дождаться окончания концерта.

Свечей у меня не оказалось, и, вернувшись в отель, я завесила лампы полотенцами и улеглась на кровать так, чтобы видеть себя в зеркало. Взгляд Калима заменила собственным. Это, конечно, не совсем одно и то же: мне не под силу было (к счастью) воспроизвести его презрение и равнодушие. В отличие от Калима я смотрела не в сторону, а прямо на свою руку, но, видимо, благодаря музыке мне удалось достичь состояния почти уже забытого неистовства, которого мне так не хватало. Но теперь все изменилось — ведь это касалось не только меня, но и Сиднея. Я его чего-то лишала. „Мистер Хайд“ вернулся.

Я попыталась удержаться от падения, но то и дело ловила себя на том, что думаю о нем с воодушевлением. Даже если я изо всех сил гнала Калима прочь из своих мыслей, они то и дело возвращались к нему, зеркалу, свечам и моей руке. И когда я встречалась с Сиднеем, отчаянно пытаясь сосредоточиться на нем одном, это все наваливалось на меня, и я ненавидела себя за то, что постоянно их сравниваю. И в один прекрасный момент, поначалу тайком от Сиднея, а потом и в открытую, я прибегла к помощи руки. Он никогда не возражал, но, думаю, считал, что мне его мало. Да так оно и было.

С тех пор как я снова начала думать о Калиме, Сидней воспринимался мной как своего рода интермедия. Он был нужен, чтобы заполнить пустоту.

К середине сентября я уже научилась использовать вместо Калима собственное отражение. И чтобы чаша моего терпения переполнилась, не хватало последней капли. Ею стала жена Сиднея — я впервые увидела ее на одном из концертов в Бостоне, и она показалась мне настолько милой и очаровательной, что я в тот же вечер прямо в дверях порвала с ним. Теперь он по крайней мере может думать, будто я разорвала с ним отношения, потому что мне стало стыдно перед его женой, а вовсе не потому, что он не выдержал сравнения с вернувшимся злым духом. Сидней был подавлен, я тоже, да еще поезд, на котором я должна была возвращаться, оказался страшно грязным, в вагоне ужасно воняло, и до самого Нью-Йорка шел дождь.

Калим вполне уже мог возвратиться. Кристофер так и не объявился. То ли его мать, или уж не знаю, кем ему приходилась та старая женщина, забыла передать мое сообщение, то ли он оказался настолько плохо воспитанным, что просто проигнорировал мою просьбу. Впрочем, это довольно скоро стало мне безразлично, потому что речь ведь, собственно, шла лишь о том, чтобы Калим вернул ключи. Теперь мне хотелось самой позвонить Кристоферу и спросить, не вернулся ли Калим. Но я этого не сделала. Ведь вполне могло быть, что именно Калим запретил Кристоферу звонить. А значит, ему было что-то о нас известно, и я не хотела выглядеть в его глазах наивной дурочкой.