Альбом для марок
Шрифт:
Сначала для знакомства раздал пожелтевшие картонные карточки двадцатых годов – отвергнутые/запретные тесты. Нами как нами он был всегда недоволен, укорял унизительным словом:
– Эх вы, приблизительники…
Западную литературу преподносил стрекулист Верцман. Закатывая глаза:
– У Данте была Беатриче, брюнетка с голубыми глазами – роскошь! – он показывал пальцами, какая роскошь, и тут же, сияя простодушием: объявлял: – К поэзии я глух!
Историю искусств – ИЗО – читал Цырлин. Воспитанный голос:
– Принцип хиазма… Валерные отношения…
На вступительной лекции по советскому искусству он рассказал, что на Западе считают современным русским искусством, т. е. назвал Шагала, Кандинского и пр. Однокурсники из народных артистов тыкали в меня пальцем:
– Он импрессионистов любит. Формалист!
Часть занятий шла в Третьяковке. Я раболепно и тщетно пытался полюбить обязательных передвижников.
По дороге Цырлин спрашивал:
– Какая из новых станций метро вам нравится больше всех?
Народные артисты:
– Комсомольская!
– Но это какое-то такое пирожное…
Я наслушался об ордерах, Египте и Ренессансе и, вычислив, робко, тайно спросил:
– Метро – это эклектика? – и в ответ тихо:
– Разумеется.
Марксизм тенором в нос выводил Козьяков:
– Агностики! Они заблуждали народы, что все это только кажется, что вот этот стол передо мной я выдумал, как будто не всякому видно!
Не всякому: сам Козьяков был слепой в синих очках.
– Товарищ Сталин организовал негодование, облачив его в партийную форму.
Форма речей Козьякова: синтаксис изумлял, лексикон требовал перевода:
Агностики – мракобесы,
Сикофанты – изуверы,
Оппортунисты – те, кто мешает,
Беркли, Мах, Авенариус – бранные междометия.
В большой 201-й аудитории было много народу: кроме мастерской Кулешова – первый операторский, первый художественный, не помню, были ли сценарный и киноведческий. Никто не слушал. Все занимались своими делами. Если вдруг становилось шумно, Козьяков грозил резким козлиным фальцетом:
– Я вас! С целью коллективщину вытравить – выгонить!
В середине и сбоку тихонько, много лекций подряд, подрыгивая ногой, фронтовик Николаевский кропотливо вырисовывал стенгазету. Полвойны он провел в лабухах, полвойны – в смершевцах.
Витька Фокин – как и Сергей Митрофанович Петров – коржавый мордвин, всю войну прослужил механиком в морской авиации, то есть на фронтовых аэродромах под бомбами. Чуб вверх, он ходил в тельняшке, широко размахивая руками и ногами: из-под бляхи торчал поликон – клеенчатая общая тетрадь, поликонспект.
На Козьякове поликон, естественно, не раскрывался. Два года марксизма мы пробуримали:
Более любых лекций во ВГИКе справедливо ценились просмотры.
Перед началом Колодяжная извлекала жаждущих из-под столов, из-за портьер, сладострастно
срамила люто намалеванным ртом. Ей принадлежала валюта: Под крышами Парижа, Последний миллиардер, Огни большого города, Новые времена, Джордж из Динки-джаза, Серенада Солнечной долины, иностранные детективы – на вгиковском сленге Пробитый вагон.Долинский пускал всех, но у него была малоценная история советского кино. Он изумлял прононсом:
– Джержинский поехал в Тибилиси… Пянная бариня в семье бёт приомную доч…
Актерское мастерство начал у нас Белокуров. Он задал придумать и изобразить этюд: сам блистательно показал, как пьяного за шиворот выводят из ресторана – вышел в дверь, дверь закрылась – и больше мы Белокурова не видали.
Его заменили: а) ниоткуда – прохиндей Бендер, всегда восторженно щерится; б) из закрытого Камерного – тонная дама Сухоцкая (есть портрет Сарры Лебедевой). Предполагалось, что курирует их Хохлова, ассистент и жена Кулешова, ныне лицо без речей и Баба-Яга без грима, в отдаленном прошлом – одна из прелестных серовских девочек Боткиных, во вгиковских легендах – великая эксцентрическая актриса (якобы приглашали в Голливуд).
Нас пичкали Работой актера над собой. Не помогало. Даже с помощью Станиславского такие, как я, случайные, то есть сразу после десятилетки, не умели придумать этюд, говорили на площадке заводным голосом, дико сучили руками и припечатывали подошвы.
Снять актерский зажим – дело очень возможное. Для этого есть много простых приемов и мелких уловок. Но никто из троицы педагогов не спешил нам помочь.
Весь первый курс я был в альянсе со случайным Лысенко – вчерашний школьник из того самого Красноярска, без особых способностей и, не будучи верхолазом, с ходу влетел на режиссерский.
Вместе мы ходили в трущобный район за Яузой – агитаторами, плюс – наблюдать жизнь.
Переулок из заборов, старая еврейка:
– Так вы ж скажите им, чтобы они лампочку в фонарь вкручивали – а то я так боюсь, так боюсь – Розочка ж поздно из техникума…
Длинный темный бревенчатый коридор, корова. В комнате под иконой большой фикус. Статный мрачный старик:
– Опять судей выбирать? Придем, придем. Только нам не судей, нам защитников нужно.
В день выборов ко ВГИКу приходили к шести утра целыми семьями, чтобы первыми, чтобы сфотографировали – может, поместят в газете, может, чего дадут…
Впервые я встречал новый год не дома. В полночь хозяйка, третьекурсница, торжественно пригорюнилась:
– Давайте выпьем за того, кому труднее всех, кто сейчас не спит и думает, чтобы нам было еще лучше.
Во втором семестре Кулешов задал сочинить и разыграть сценку. Условие: чтобы раскрывались черты нового в человеке.
Что такое черты нового, не объяснялось: каждый должен знать сам.
Я задумался. Лучший кондуктор г. Москвы, конечно, не в счет. Избиратели, спешившие голосовать первыми, выглядели как нищие. Тост за Сталина прозвучал неловко.