Александр Александрович Формозов (1928–2009). Послесловие

Но ведь лиха беда начало. Вчера захватили Староселье, завтра продадут Херсонес или Пантикапей. Моё право на Староселье не только в том, что я нашел эту стоянку. Оно – в труде, вложенном мной в раскопки (пять лет жизни) и в обработку материалов (те же пять плюс еще два). В Херсонес и Пантикапей вложили свои силы десять поколений русских ученых. Украинских здесь и тени не было».

Я считаю, что украинцы и американцы поступили не совсем культурно: нужно было соблюсти приличия и, по крайней мере, спросить старого московского археолога, каковы его соображения и пожелания. Это даже не этика, а всего лишь этикет. Но можно лишь пожать плечами: оснований для протеста тут нет. Я не поддержал Формозова, когда он просил меня дать мою подпись и присоединится к его протестному письму в «Каррент Антрополоджи». И американские доллары тут не при чем. Не поддержал по принципиальным соображениям.

Прежде всего, отбросим гневные пассажи о Херсонесе и Пантикапее. Поколения русских вкладывали свои силы в их изучение, как поколения англичан в изучение Мохенджодаро и Хараппы, но сейчас это другая страна, как Пакистан для англичан. В нашей собственности остаются только публикации, отчеты и находки. И слава первооткрывателя. Я тоже был возмущен барским дарением Крыма вместе со всем населением – как крепостной деревни – Украине. Но такова была феодально-социалистическая действительность под большевистской властью. Даже не Хрущева в этом следует винить персонально, а советский порядок вещей. Для Хрущева это было как переложить кошелек из одного кармана в другой. А теперь это чужой карман. И с этим ничего не поделаешь.

Если бы речь шла не об украинском и американском вмешательстве, а о своих российских разборках, суть дела оставалась бы та же. Можно рассуждать о целесообразности выбора памятника, о методической разумности или неразумности вскрытия законсервированного (но не навечно же!) памятника. Но археолог, копавший его 40 лет назад, может иметь здесь только совещательный голос.

Я не считаю, что право археолога на открытые им памятники должно быть вечным. Он открыл памятник не для себя, а для науки. По традиции, ему как открывателю должна быть гарантирована возможность первому извлечь из этого памятника научную информацию, и на это должно быть отпущено столько лет, сколько потребуется. Но это всего лишь культурная традиция, никакого права у него на это нет (Кореняко 2004). Это учреждению принадлежит право установить такой порядок, коль скоро оно считает его разумным. А уж после этой работы, если открыватель больше над ним не работает, памятник по истечении какого-то разумного срока (в несколько лет) должен поступить в общее пользование ученых. Несколько лет достаточно на перерыв в работе, на отдых, лечение, обработку информации. Если прошли десятилетия, а исследователь занялся другими работами, он теряет свою первоначальную кровную связь с памятником. Во избежание конфликтов надо бы внести в инструкции Полевого комитета точные сроки (раньше было 10 лет), но в данном случае картина ясная.

Примерно эти соображения я и изложил Формозову. Он обиделся, однако его почти никто не поддержал, и отношения восстановились. Правда, в последующих работах, особенно после того, как я вступился за Шера, нет-нет, да и проскользнет старая обида.

«Шер, как и Клейн (которым за державу нисколько не обидно), убеждены, что в любой ситуации правы всегда американцы Не в любой. Но в этой Формозов не прав. А за родину (не державу), конечно, обидно, но Формозов тут не при чем. Обидно по другим поводам.

Формозов так ссылается на работу двух русских археологов, подтвердивших его стратиграфию и палеолитический возраст погребения: «Эта работа была проведена по заказу американского профессора О. Бар Йозефа, относящегося к деятельности Э. Маркса далеко не так восторженно, как никогда не занимавшиеся палеолитом Я. А. Шер и Л. С. Клейн». Палеолитом я действительно не занимался, поэтому Энтони Маркса я не знал, до этих строк никогда и нигде не упоминал, а узнал о нем мельком только в письме от Формозова и никаких восторгов в ответном письме, естественно, не высказывал. По-моему, Шер тоже. Что поделаешь, обида порою застилает глаза.

8. Формозов как теоретик. На основании изложенного уже можно представить себе, что за фигурой был Формозов в советской археологии. Это был талантливый и эмоциональный исследователь каменного и бронзового веков, первобытной изобразительной деятельности и символики, а также истории археологической науки и отношения общества к материальным древностям. Это очень широкий круг интересов, и ясно, что человек с такими разнообразными интересами не мог их практиковать порознь. Он должен был как-то связывать их и освещать их неким пулом идей. То есть быть в какой-то мере теоретиком. Хотя Формозов всегда утверждал, что он не теоретик, но некий набор теоретических идей у него, несомненно, был. Кроме того, сама история археологической науки в наши дни стала отраслью теоретической археологии.

Одна из излюбленных теоретических концепций Формозова – идея постоянства и долговременности крупных локальных общностей, проходящих как сквозные традиции через много эпох, сохраняя в основном свои границы. Это своеобразное отражение стадиалистской идеи повсеместной автохтонности. Здесь можно было бы видеть и влияние экологической (географической) школы, но объяснения воздействием постоянной географической среды Формозов не выдвигал. Вероятно, почвой для формозовской концепции постоянных культурных очагов была его ностальгия по традиционной, дореволюционной культуре и науке. В советских условиях нежелание записываться в пионеры и комсомол, не говоря уж о партии, избегание упоминаний о классиках марксизма и славословий отцу народов, критика явных пороков советской археологии были сами по себе почти теоретическими положениями.

Его философской базой, несомненно, был не марксизм, а старый позитивизм, мало отличающийся от традиционного для русской археологии XIX века. Приверженность фактам, презрение к поспешным историческим выводам, обработка источников на первом месте, описание и классификация как ведущие виды работ, критика источников как необходимый этап исследования, восстановленное уважение к эмпиризму и вещеведению, симпатия к вкладам натуралистов в археологию – всё это характеризует его как позитивиста. Это и давало ему основание утверждать, что у него нет никаких теоретических предпочтений, хотя позитивизм – это уже философская концепция, предполагающая соответствующие теории (хотя бы как обобщения фактов).

В его позитивизме была некоторая доля фрондёрства, противостояния марксистскому идеологическому прессу, но это не отменяет сути его концепции. В условиях этого давления и навязывания идеологии принципы эмпиризма, позитивизма и объективизма получали свое оправдание: они позволяли удержать хотя бы часть научной системы в сохранности. В этом сила эмпиризма – главного позитивистского методического принципа.

Слабость позитивистского подхода хорошо видна на работах Формозова по первобытной изобразительной деятельности. Тщательно собрав и отсортировав факты, отлично классифицировав их по видам и по регионам, проведя их критику и предложив датировки, Формозов остановился перед объяснениями, в сущности воздержавшись от самых трудных и важных вопросов. Это очень заметно при сравнении с работами его друга Столяра и его противника Шера. Столяр взял за основу идею, выдвинутую еще Пьеттом о происхождении живописи из скульптуры и разукрасив ее отдельными высказываниями Маркса (не Энтони, а Карла), построил эффектную, по крайней мере для советской России, концепцию эволюции изобразительной деятельности: от «натурального макета» (то, бишь, чучела) к пещерной фреске. Шер разработал методику формального анализа первобытных изображений и, поставив вопрос о причинах совершенства палеолитической пещерной живописи, привлёк для решения психику душевнобольных, создающих похожие натуралистические изображения, также вопрос о разделении функций полушарий мозга и прочие факторы и пришёл к оригинальной концепции, схожей с одновременно разработанными гипотезами Дж. Д. Льюиса-Уильямса из Южной Африки. Читать добротные книги Формозова очень полезно. Читать книги Шера ещё и увлекательно. Книги Формозова – это всё ещё ХХ век. Книги Шера – XXI.

О характере Формозова писано немало – и восхищённых эпитетов (принципиальный, смелый, педантичный, ответственный, чрезвычайно работящий, любящий сын, хороший друг и т. п.), и злых, хлёстких кличек (сноб, зазнайка, завистник, собакевич, клеветник, неумеха и т.д.). Его лучший друг Столяр (2004: 423) определяет его так: «А. А., по мнению, пожалуй, единодушному самых разных людей, сложная и нелёгкая личность. Точнее, я бы сказал – тяжёлый человек. Прежде всего, хронически тяжёлый, даже, можно сказать, беспощадный по отношению к себе». Столяр поясняет: не умеет приспосабливаться к людям, участвовать в групповой борьбе, рубит с недипломатической прямотой и порой чрезмерной резкостью, а то и категоричностью. О чём здесь Столяр промолчал, так это о том, что часто резкая критика направлялась на самых маститых, что для самого Столяра было совершенно неприемлемо. И надо бы сказать ещё об одном: слишком часто Формозов оказывался в своих обидах неправ.

К тому же идеальных людей не бывает (или, может быть, такие бывают, но крайне редко). У всех у нас есть достоинства и недостатки. Если видеть только недостатки у людей вокруг, то жить станет невозможно (Об этом же писал в Формозов). Если же опираться на достоинства и по мере возможности устранять недостатки, то окажется, что хорошего в людях очень много (Про это у него, кажется, не сказано). Баланс достоинств и недостатков в людях окружения Формозову было установить чрезвычайно трудно. Вероятно, потому, что он был слишком уверен в своей преимущественной и исключительной близости с культурным наследием страны и очень раним и обидчив.