Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1

чий действительности, которые они ощущали хотя и в мистифи­

цированной форме, но по-своему остро.

«Собственно символизм никогда не был школой искусства, —

утверждал Андрей Б е л ы й , — а был он тенденцией к новому ми­

роощущению, преломляющему по-своему и искусство... А новые

формы искусства рассматривали мы не как смену одних только

форм, а как отчетливый знак изменения внутреннего восприятия

1 А л е к с а н д р Б л о к . Собр. соч. в 8-ми томах. М.—Л., 1960—

1963. Том 8, с. 274. В дальнейшем ссылки на это издание даны в

тексте (римская цифра обозначает том, арабская — страницу).

8

мира» 1. Андрей Белый собирался даже написать целую книгу

о символизме как особом типе сознания и новом этапе культу¬

ры, обозначивших «духовную революцию в мире», и хотел

назвать эту книгу: «Символизм как жест жизни».

Такая широта подхода к искусству оказалась приманчивой

для юного Блока. И прошло не мало времени, прежде чем,

умудренный опытом не придуманной, а действительной жизни,

он очень верно и глубоко вскрыл всю иллюзорность подобных

стремлений, поставив над ними точный исторический знак:

мысль, разбуженная от химерического сна «сильными толчками

извне», уже не могла удовлетвориться «слиянием всего воедино»,

что казалось возможным и даже легким «в истинном мистиче­

ском сумраке годов, предшествовавших первой революции, а

также — в неистинном мистическом похмелье, которое наступило

вслед за нею» (III, 296).

Мощное движение русской жизни в начале XX века захва­

тило и Блока. Бурный ветер времени, идущее со всех сторон

брожение, явные симптомы кризиса и разлома старой культуры,

стремительный водоворот событий — все это нахлынуло на Бло­

ка, ворвалось в его внутренний мир, создало музыку, краски,

атмосферу его тревожной поэзии.

В том-то и сказалось душевное величие Блока, что он су­

мел достаточно быстро убедиться в лживости всякого рода мифо­

логических преображений «грубой жизни» в «сладостные леген­

ды» и сделал из этого убеждения решительные выводы.

Но сделать их было не просто и не легко. Для этого Блоку

нужно было переоценить и отвергнуть многое из того, чему он

на первых порах поверил. И прежде всего — собственное «дека­

дентство», которое притягивало его своими соблазнами и которое

он научился ненавидеть. «Поскольку все это во мне самом — я

ненавижу себя и преследую жизненно и печатно сам себя...

отряхаю клоки ночи с себя, по существу светлого», — писал он

Андрею Белому (VIII, 209).

Общее поветрие декадентской «одержимости» коснулось и

Блока, не могло не коснуться. Здесь нельзя не сказать о том,

что по самому своему психическому складу он был недостаточ­

но защищен от натиска враждебных ему (по существу его нрав­

ственных взглядов) «темных», «ночных» воздействий.

Из воспоминаний жены поэта, Любови Дмитриевны, и дру­

гих хорошо знавших его людей известно о крайней нервозности

Блока, о резкой переменчивости его настроений, о нередко

овладевавших им приступах глухой тоски, надрыва, отчаянья.

1 «Эпопея» (Берлин), 1922, № 3, с. 254.

9

У поэта была тяжелая наследственность, и она сказалась в его

психике.

Люди, составлявшие тесное окружение Блока, в большинст­

ве не только не помогали развеивать наплывавшее на него ма­

рево тоски и отчаянья, но, напротив, еще больше сгущали

атмосферу. Мать Блока (самый близкий и дорогой ему человек),

тетка (М. А. Бекетова) и те, кого он считал своими «действи­

тельными друзьями», — Евгений Иванов, В. Пяст, В. Зоргенфрей, —

все это люди с более или менее нарушенной психикой, особен­

но болезненно переживавшие (каждый по-своему) состояние

«одержимости».

Чего стоит в этом смысле хотя бы переданный в воспоми­

наниях В. Пяста его первый разговор с Блоком — об «экстазах»

как «выхождении из чувственного мира». Недаром даже мать

Блока, существо более чем нервозное, считала, что Пяст «убий­

ственно влиял» на него своим «мраком».

Сам Блок отчетливо видел душевное неблагополучие своей

среды: «...все ближайшие люди на границе безумия, как-то боль­

ны и расшатаны» (VII, 142).

Ценой больших усилий, не без отступлений и потерь, Блок

высвобождался из плена нервной, утомительной, ненатуральной

жизни. Обобщая, конечно, свой личный опыт, он размышлял о

том, что когда люди, «долго пребывавшие в одиночестве», выхо­

дят в широко распахнутый общечеловеческий мир, они, чтобы

устоять в «буре жизни» (Блок подчеркивает: « русской жизни»),

должны обрести в себе «большие нравственные силы» (VII, 117).

В обретении нравственных сил и заключался пафос идейно-

литературных исканий зрелого Блока.

Решительный перелом в его настроениях, взглядах, убежде­

ниях обозначился в 1907—1908 годах. Сильным толчком к пере­

оценке старых ценностей послужила первая русская револю­

ция — страстный отклик на ее победы и трагическое пережива­

ние ее поражения.

То борение души за «право на жизнь», о котором Блок го­

ворил в связи с первыми своими книгами и которое до поры

до времени протекало подспудно, теперь вырвалось наружу

с громадной и совершенно неожиданной для окружающих силой.

Вот тут-то особенно громко и заговорил в нем «голос крови».

Им всецело овладело «сознанье страшное обмана всех прежних

малых дум и вер». Он пришел к убеждению, что думать и го­

ворить следует «только о великом».