Александр Блок

В конце июля Дельмас проводит неделю в Шахматове, где, как она потом вспоминала, «находилась семья: мать Блока, тетка, особенно близкая мне, и сам поэт».

Любовь Дмитриевна не упомянута, она как бы вне «семьи». Она в это время играет в передвижной труппе Зонова — в Петербурге и пригородах, тревожится за своего возлюбленного той поры — Константина Кузьмина-Караваева, получившего контузию на фронте. Блок в письме от 24 июля сообщает ей: «Может быть, приедет Л. А.» — и чуть далее: «Я очень много тебя вспоминаю и скучаю по тебе».

В Шахматове Дельмас разучивает партию Лауры, поет по вечерам романсы. Для Блока эти дни — «что-то особенное», еще один вариант «соловьиного сада». И опять — с тем же неминуемым финалом. По возвращении в Петербург он обходит дом Любови Александровны, не может ей звонить и, наконец, пишет 12 августа: «Во мне происходит то, что требует понимания, но никогда, никогдане поймем друг друга мы, влюбленные друг в друга».

Что значит это подчеркнутое слово «влюбленные»? Отнюдь не высшую в блоковской системе ценностей связь. Всего-навсего влюбленные. Всего лишь физически близкие, чувственно привязанные друг к другу мужчина и женщина. Это тоже чего-то стоит, но для Блока — мало. «…Я действительно „не дам Вам того, что Вам нужно”», — честно отвечает он, цитируя письмо Дельмас. То есть эмоционального растворения в любимой женщине, что для нее было бы вершиной счастья. Но не для Блока: «Меня настоящего, во весь рост, Вы никогда не видали. Поздно».

А «во весь рост» видит Блока только один человек, только одна женщина. Та, что сейчас уехала из Петербурга, чтобы навестить контуженого любовника. И которой он в те же самые дни пишет: «Мы оба — слепые, ослепшие».

Письмо же к Дельмас завершается непреднамеренно знаменательной фразой: «12-й час, Вы потушили уже большой свет, и теперь огонь у Вас слабый».

Огонь слабый… В октябре 1915 года, когда заканчивается долгая работа над «Соловьиным садом», Блок пишет стихотворение «Перед судом» («Что же ты потупилась в смущеньи?..»), завершающееся строками:

Эта прядь — такая золотая Разве не от старого огня? — Страстная, безбожная, пустая, Незабвенная, прости меня!

Дельмас, получив от автора этот текст, огорчена и обижена. Жестковато прощается с ней поэт. Он еще захочет закончить этой вещью цикл «Кармен», но потом передумает, поскольку тут все другое: и антураж, и сюжет, и музыка.

В 1940 году Р. В. Иванов-Разумник, систематизируя «дельмасовскую» тему в поэзии Блока, вступит в спор с Е. П. Ивановым, который в стихотворении «Перед судом» увидит обращение к Л. Д. Блок. Чтобы доподлинно выяснить, к «Дмитриевне» или «Александровне» относится стихотворение, Иванов-Разумник наведается к Л. А. Дельмас и услышит от нее уверение, что в «смущеньи» потупилась именно она, и никто более.

Евгений Павлович, однако, не уступит: «Вы Любу не знали, какой она была до 1907 г., как она краснела и, потупившись, стояла тогда, да и потом долго еще перед ближе знавшими ее». Иванов также свяжет строку «Эта прядь — такая золотая» с « золотой прядьюна лбу» стихотворения, несомненно связанного с «Любой» (речь о завершающем «Стихи о Прекрасной Даме» стихотворении, где есть строка «Золотистые пряди на лбу»).

И еще он призовет принять во внимание «двуликое одиночество» Блока (данный философско-эстетический аргумент, заметим, наиболее весом).

Это почти детективное расследование затянется на долгие годы. Большинство блоковедов проголосуют за кандидатуру Дельмас, но признают, что на подсознательном уровне в лирическое «ты» могли проникнуть и некоторые черты жены поэта.

Попробуем, однако, вновь «поднять» это запутанное дело. В конце концов, и «Александровна» и «Дмитриевна» — всего лишь лирические прототипы (первая — более вероятный, вторая — менее). Прямых улик в тексте нет: “золотая прядь” — примета отнюдь не исключительная. Призовем в свидетели непредубежденного читателя. Вообразим, что он впервые открыл стихотворение, не зная ничего о личной жизни автора. Какой женский образ возникнет в его сознании по прочтении начальных строф?

Что же ты потупилась в смущеньи? Погляди, как прежде, на меня. Вот какой ты стала — в униженьи, В резком, неподкупном свете дня! …………………………….. Я не только не имею права, Я тебя не в силах упрекнуть За мучительный твой, за лукавый, Многим женщинам сужденный путь. Но ведь я немного по-другому, Чем иные, знаю жизнь твою. Более, чем судьям, мне знакомо, Как ты очутилась на краю.

Читатель, не отягченный знанием внетекстовой информации, по прочтении этих строф видит перед собой не оперную певицу и не драматическую актрису, недавно побывавшую на фронте в качестве сестры милосердия.

Он видит зал суда и проститутку на скамье подсудимых. Эдакую Катюшу Маслову. А лирический герой явно напоминает Нехлюдова. (Реминисценцию из толстовского романа резонно усмотрела здесь З. Г. Минц.) Блоку и раньше доводилось создавать вариацию на темы «Воскресения» — вспомним знаменитое «На железной дороге».

Падшая женщина, блудница становится как бы общим знаменателем всех блоковских любовных увлечений, больших и малых. Но самое невероятное в этом стихотворении — плавный музыкальный переход к следующей строфе. После ходячей социально-публицистической метафоры «на краю» — вызывающе-демоническое «по краю»:

Вместе ведь по краю, было время, Нас водила пагубная страсть, Мы хотели вместе сбросить бремя И лететь, чтобы потом упасть.

Смена кадра. Уже ни Катюши, ни Нехлюдова. Это уже автор как реальный человек, не раз ходивший «по краю». И вместе с Любовью Дмитриевной — развернув рискованный «театр жизни», впустив в него множество фигуранток и фигурантов, соединяя одну большую любовь с целым букетом влюбленностей. И вместе с Любовью Александровной — ощутив страшный край, за которым начинается торжество съедающего душу наслаждения.

Шов между двумя половинами стихотворения незаметен, как незаметна синтаксическая несообразность в кульминационной, часто цитируемой строфе:

Что же делать, если обманула Та мечта, как всякая мечта, И что жизнь безжалостна стегнула Грубою веревкою кнута?

В третьем стихе не на месте «и что», надо бы отредактировать. Например, сделать так: «Если жизнь безжалостно стегнула…» Но у кого поднимется рука? Интонация сглаживает шероховатость, и мы произносим эти строки от своего имени, присваиваем их, не думая при этом о прототипическом контексте.