Александр Гумбольдт

Не имели успеха его визиты в Англию и в 1817–1818 годах, когда он использовал, казалось, все связи, чтобы выхлопотать разрешение на поездку в Индию. «Ему давали понять, что уже почти все препятствия устранены, однако дело не двигалось с места, — пишет в своей работе Курт Р. Бирман. — До сих пор еще английским биографам Гумбольдта не удалось извлечь на свет архивные материалы закулисных переговоров по этому вопросу. Однако причины отказа властей выдать ему разрешение на это путешествие ясны и без этих документов: связи Гумбольдта с Россией, факт финансирования его поездки Пруссией, а главное — его манера открыто говорить о социальных язвах в странах Латинской Америки сделали поездку Гумбольдта через Индию к Гималаям в глазах членов правления Ост-Индской компании абсолютно неприемлемой» [28] .

28

Bierman, Kurt — R. Op. cit., s. 333–334.

Добрый гений молодых немецких ученых

Уходил год за годом, а Гумбольдт почти не приближался к цели. Он с прежним упорством и энтузиазмом обрабатывал собранные им в Америке материалы и коллекции, готовил к печати очередные тома своего отчета. Работе не видно было конца: он изучал все доступные сообщения о положении дел в южной части Азии, с большим рвением осваивал персидский язык, жил еще более уединенно, чем обычно, поддерживая постоянные связи лишь с ближайшими друзьями из числа французских ученых, не скупясь на покровительство и помощь тем молодым немцам, которые приезжали в Париж расширить свой кругозор в естественных науках.

Свою «мировую славу», — писал философ права Эдуард Ганс, — Гумбольдт использовал для того, чтобы служить опорой и проводником в науке молодым соотечественникам — тем, кто ждал помощи и подсказки. Никогда еще, наверное, не соединялось в одном человеке столько глубоких и энциклопедически широких познаний с таким благородным добродушием и с такой заботой о чужом благе, а сколько времени это у него отнимало, трудно даже себе вообразить.

Гумбольдтовой готовностью помогать другим, бывало, злоупотребляли, да он и сам этому потворствовал, помогая всем без разбора. В итоге в его рекомендациях, порой излишне великодушных, люди недоверчивые стали усматривать не более чем акт вежливости; и все же, надо думать, он умел отличать бесспорное дарование от прилежной посредственности, облегчив путь в науку многим высокоодаренным людям.

Карла Фридриха Гаусса, великого математика и астронома, чьи уникальные способности Гумбольдт разглядел одним из первых, он уже тогда стремился привлечь к работе в Берлинском университете. К числу немалых заслуг Гумбольдта того десятилетия в сфере естественных наук и в деле их практического применения относится «открытие» им Юстуса Либиха. Когда молодой немец в марте 1824 года выступал перед собранием Парижской академии наук с докладом о химических свойствах серебра и ртути, присутствовавший здесь Гумбольдт сразу же понял, что его, безусловно, стоит взять под свое крылышко.

Именно настойчивостью Гумбольдта и Гей-Люссака объясняется тот факт, что молодого человека, которому было едва за двадцать, в мае 1824 года буквально навязали Гессенскому университету в качестве профессора. Уже через несколько лет об этом юнце, которого вначале там дразнили «синильщиком», стали с уважением говорить: «Да, Либих — это сама химия!» А еще несколько лет спустя, после создания им первой химической лаборатории, о Либихе уже заговорила вся Европа.

Свой эпохальный труд «Органическая химия в ее применении к сельскому хозяйству и физиологии», вышедший в свет в 1840 году, Либих посвятил Гумбольдту. В предисловии к кииге он писал о том, что встреча с Гумбольдтом повлияла на всю его жизнь: «Эта беседа с Вами явилась краеугольным камнем моего будущего; в Вашем лице я обрел влиятельнейшего в моей области и необычайно заботливого покровителя и друга… С этого дня передо мною открылись двери всех институтов и лабораторий… А сколько их я знаю еще, которые, подобно мне, своими успехами в науках обязаны Вашей бережной опеке и Вашему благожелательству! Любой — химик, ботаник, физик, востоковед, путешественник в Персию или Индию, художник — все пользовались у Вас равными правами, одинаковым покровительством, и никогда Вы не делали никаких различий — из какой бы страны ни приезжал к Вам гость и какой бы национальности он ни был. Чем науки обязаны Вам в этом особом отношении — мир еще не знает, но это легко прочесть в сердце каждого из нас».

О прусском камергере и о бывшем ботанике французской императрицы

В сентябре 1815 года в Париже между русским царем Александром I, австрийским императором Францем I я прусским королем Фридрихом Вильгельмом III был заключен Священный союз, главной политической целью которого было подавление недовольства наступившей после Венского конгресса феодально-абсолютистской реакцией, любого инакомыслия и любых выступлений с требованиями учредить конституцию. Семь лет спустя объединившиеся в этом союзе монархи договорились встретиться снова — на сей раз в Вероне. Фридрих Вильгельм III вызвал к себе Гумбольдта; он любил похвастать знаменитым ученым и даже испытывал к нему нечто вроде мечтательного восхищения. Гумбольдт сопровождал короля в Италию; будучи в Неаполе, он не упустил возможности трижды взойти на Везувий и проверить результаты своих прежних замеров высоты.

Новая встреча сиятельных особ, в которой, по словам Александра, «въезд монархов, окруженных штыками, был единственно занятным зрелищем», по-прежнему проходила под знаком сплоченной борьбы против всяких выступлений за свободу и демократию. Насколько угнетала Гумбольдта мрачная политическая атмосфера, сгустившаяся после первого наступления европейской реакции над народами Пруссии, Австрии и России, можно судить по отдельным то шуточным, то саркастическим замечаниям, встречающимся в его письмах брату. Например: «Какое поразительное духовное движение наметилось за эти три последних месяца! Москиты на Касикьяре — и те оставляли мне больше покоя».

Когда после «Карлсбадских решений» 1819 года преследование сторонников антифеодального, патриотического и либерального движения во всех германских государствах достигло своего первого кульминационного пункта, когда были арестованы Арндт и Ян, когда стали шпионить за Гнейзенау и даже за Вильгельмом фон Гумбольдтом, Александр писал брату из Парижа в апреле 1820 года: «После карлсбадской воды во всей Европе сейчас ничего так упорно не избегают, как принципов; эти принципы начинают теперь лишать покоя и эту страну, о чем я весьма сожалею. Когда тебе без конца твердят об опасных агитаторах, это уже само по себе становится агитацией; мне это напоминает врачей, которые прописывают пациентам возбуждающие средства, а потом удивляются, что появляются воспалительные процессы».

Недоверие властителей мира закрывало ему путь в Гималаи как с севера, так и с юга. А от Европы он начинал уставать. Он мечтал жить в стране, где общественные институты отвечали бы его заветным таяниям, где он мог бы — по его собственным словам — наслаждаться той независимостью, что так необходима для его счастья. Он стал все чаще возвращаться к мысли, не уехать ли, подобно Бонплану, снова в Америку.

Однако приближалось время, когда Гумбольдту суждено было окончательно лишиться прежней независимости. От его состояния оставались жалкие крохи. В то же время Фридрих Вильгельм III все больше настаивал на своих правах; его совершенно не трогало, где и в каких условиях Гумбольдту-естествоиспытателю работалось лучше всего; королю пришлось по нраву общение с повидавшим свет знаменитым ученым и остроумным камергером, и он хотел иметь его всегда при себе. После конгресса в Вероне он велел Гумбольдту ехать в Берлин.

Вильгельм фон Гумбольдт тоже уговаривал брата вернуться домой, хотя, конечно, по своим соображениям. Ему хотелось снова воссоединиться с Александром и вместе заниматься науками. Политическая и дипломатическая деятельность не принесла ему ничего, кроме разочарований, он готов был бросить дела и уединиться в тиши кабинета. В январе 1819 года он стал министром. В его ведении оказалась половина специально разделенного министерства внутренних дел. Его попытка повлиять на регента, чтобы тот выполнил обещание ввести конституцию, сделанное в момент подъема народного антинаполеоновского движения, потерпела неудачу. Перед властью реакционеров, развернувших кампанию преследования «демагогов» (то есть тех, кто отстаивал интересы народа или проявлял признаки политического инакомыслия), перед самодовольным эгоцентризмом канцлера Гарденберга и решительным нежеланием Фридриха Вильгельма III проводить реформы он был бессилен, и уже через несколько месяцев службы он не то чтобы попал в опалу, но был уволен как человек весьма неудобный. И вот теперь ему, на которого после ухода с политической сцены барона фон Штейна возлагались последние надежды немецких патриотов, не оставалось ничего иного, как углубиться в свои лингвистические штудии, коим он предавался то в уединенном кабинете в доме на Жандарменштрассе, 42, в Берлине, то в Тегеле, уже блестяще реставрированном к тому времени берлинским архитектором Карлом Фридрихом Шинкелем.

К моменту приезда Александра в Берлин (3 января 1823 г.) ситуация в правительстве опять сложилась так, что Вильгельма собирались назначить преемником канцлера Гарденберга, умершего в конце ноября прошлого года в Генуе. Однако под давлением реакционного юнкерства Фридрих Вильгельм III выбрал своим первым слугой другого, менее неудобного человека.

Александр пробыл у брата в Тегеле чуть больше месяца и уже 10 февраля стал собираться в Париж. Удачно переоборудованный и обновленный замок пришелся ему по душе, и мысль вернуться в этот прусский «оазис» перестала казаться ему ужасной. Благоприятное впечатление произвел на него и молодой Берлинский университет, появление которого на свет (университет был основан в 1809 году по инициативе и при активнейшем содействии Вильгельма фон Гумбольдта) Александр считал настоящим патриотическим подвигом брата. И вот этот быстро развивающийся и набирающий силу университет, а также тоска по обществу Вильгельма и подвигли Гумбольдта принять позднее окончательное решение возвратиться на родину.