Александр I = старец Фёдор Кузьмич?

17 ноября. Ночью было государю худо, поутру в 6 1/2 часов положили на спину шпанскую муху. В 10 часов утра стал всех узнавать и немного говорить, т. е. только просил пить. К вечеру сделалось хуже, однако позвал меня и сказал: «Сделай мне» – и остановился. Я спросил у его величества, что прикажете сделать? Посмотрев на меня, отвечал: «Полосканье». Отошед от него, заметил, что уже нельзя ему полоскать рта, потому что сил не имел, чтобы подняться, а между тем забылся опять и был всю ночь в опасности.

18 ноября. Поутру государь стал немного посильнее, что и продолжалось до вечера, но к ночи сделался опять сильный жар… В 11 часов и 40 минут вечера опасность начала прибавляться, и с тех пор все уже был в забытьи.

19 ноября. Государь оставался в забытьи во все время до конца, в 10 часов и 50 минут испустил последний дух. Императрица закрыла ему глаза и, поддержав челюсть, подвязала платком, потом изволила пойти к себе.

Таганрог. 7 декабря, 1825 г.

Генерал-адъютант князь Волконский».

Кроме этого, есть еще крайне интересные записки императрицы Елизаветы Алексеевны на французском языке, которые мы считаем необходимым для полной характеристики момента привести целиком; они тоже касаются как раз того же времени, начиная с момента возвращения из Крыма.

«Он возвратился из путешествия по Крыму в четверг 5 ноября около семи часов вечера. Так как он опоздал более обыкновенного зайти ко мне, то мне пришла мысль, что он мог вернуться больным; я испытывала беспокойство и неопределенную тоску, а при виде плошек, освещавших улицу так же, как при его возвращении из Новочеркасска, я сказала себе с грустью: «Он отправится отсюда еще раз, но уже больше не возвратится». Когда он вошел, мой первый вопрос был: «Здоровы ли вы?» Он мне сказал, что нет, что у него лихорадка уже два дня, он думает, что схватил крымскую лихорадку. Я его усадила, у него был жар, он мне сказал, что полковник Со ломко и слуга Евстифеев тоже заразились ею. У себя он приписывал причину ее барбарисному сиропу, который он пил в Бахчисарае, когда хотел очень пить; он полагал, что так как от этого питья у него приключилось расстройство желудка и так как эта болезнь его ослабила, то он сделался более восприимчивым к заболеванию лихорадкой. Он сказал, что после первого приступа он не предупредил Виллие и что пригласил его только после второго, что тот дал ему пунш и что в течение дня его не лихорадило; он приказал принести себе чаю с лимоном, а когда доложили о Виллие, он пригласил его для того, чтобы сказать ему, что он чувствует себя довольно хорошо, что его не знобит, но что ему жарко. Я без труда уговорила его пойти лечь спать пораньше, хотя он еще с полчаса рассказывал о своем путешествии, а выходя, пожелав мне покойной ночи, он прибавил: «Я очень рад, что вижу вас опять» – так как, получивши известие о смерти короля Баварского, он мне писал, что будет беспокоиться о том, какое действие окажет это на меня, и что он не успокоится, пока меня не увидит.

В пятницу утром 6-го он приказал сказать мне, что он очень хорошо провел ночь. Он пришел ко мне около 11 часов. Он был желт и имел плохой вид – у него был вид больного. Он сел, я ему показала его письма, которые он хотел видеть накануне, мы говорили о том, что произошло в его отсутствие; когда же он уходил, то я его спросила, не желает ли он обедать со мной вместе и не стеснит ли это его. «Я очень этого желаю», – ответил он. Когда же он пришел к обеду, я нашла его вид еще хуже, чем утром. Он сказал мне, что просит разрешения встать из-за стола тотчас, как только он кончит свой скромный обед, потому что у себя он закутывается в шубу. Ему подали суп с крупой, он ел его и сказал: «Оказывается, у меня больше аппетита, чем я думал». Потом он только попробовал лимонного желе и сказал метрдотелю, что он готовит желе слишком сладким. Он встал из-за стола.

Около 4 часов он прислал за мной; я нашла его на канапе, он сказал мне, что, вернувшись к себе, лег и заснул, потом он хотел работать, но так как очень устал, то вышел из-за стола и, желая отдохнуть, попросил меня взять книгу. В таком положении он оставался некоторое время, ни слова не говоря, но и не засыпая. Мы припомнили, что мы накануне годовщины наводнения, и говорили, что можно надеяться, что этот год пройдет благополучно в этом отношении; тем не менее надо мною что-то тяготело, какое-то ожидание несчастия или бедствия. Он пораньше велел принести огня, видя, что я едва могла различать при чтении.

В 5 часов слуга Федоров доложил о Виллие; он едва мог его расслышать, так как слух его стал особенно туг, он сам замечал это и говорил, что это происходит от лихорадки и что это у него было уже в первые дни при заболевании рожею. Он упрекал своего камердинера, что он говорит тише обыкновенного, тогда как он слышал хуже обыкновенного. Он приказал пригласить Виллие; он просил также и Виллие говорить громче. Виллие посоветовал ему предпринять лечение, но он долго отказывался. Виллие хотел, чтобы он сделал это тотчас же, но он отказывался, обещая, что он сделает это на другой день утром, тотчас, как только захотят этого от него, между тем как, принимая с вечера, он испортит себе ночь, а между тем, он надеется, она будет такою же, как и предыдущая. Виллие уверял, что действие должно произойти до ночи, и упрашивал его принять, я сзади Виллие глазами умоляла о том же. Наконец он мне сказал: «Вы держитесь того же мнения, что Виллие?» Я ответила знаком, что да. «Ну хорошо», – сказал он, и Виллие пошел приготовлять пилюли. Они были готовы через полчаса. Виллие принес их, в это время вошел князь Волконский, двух пилюль не хватало, они спрятались в рукаве, где их нашли, и смеялись над этим фокусом. Мы оставались одни еще до 7 часов вечера. Тогда он мне сказал, чтобы я его оставила, потому что приближалось действие лекарства. Я сказала ему: «Я еще увижу вас?» – «Да, сегодня вечером».

Но так как до 9 часов вечера он не присылал за мной, я приказала позвать Виллие, который сказал мне, что лекарство отлично подействовало и что он после этого заснул и теперь еще спит. Виллие принялся весело болтать, наконец я ему поручила сказать императору, если он его увидит, когда тот проснется, что я уже легла спать, так как уже поздно, и пожелала спокойной ночи Виллие. Действительно, он спал на канапе до полуночи и проснулся только, чтобы перейти на кровать.

В субботу 7-го он пришел ко мне между 11 и 12 часами. Он сказал мне, что чувствует себя лучше: «Вчера, когда я сидел там, я испытывал какое-то крайне тягостное ощущение, и вечером, когда я просил вас оставить меня вследствие действия лекарства – это было не столько потому, ибо действие наступило только через двадцать минут, а потому, что я чувствовал какое-то смутное беспокойство, мне было стыдно, если бы меня увидели в таком состоянии: я не знал, куда мне деваться». Он согласился, что потом ему помогли; он был как всегда желт, но более весел. Мы занялись раковинами, которые я собрала; наконец он сказал, что я должна идти гулять, а он пойдет работать. Я уговаривала его не работать по стольку, что это ему повредило накануне. Он отвечал мне: «Это сделалось столь привычным для меня, что я не могу без этого обходиться, и я чувствую пустоту в голове, когда ничего не делаю; если я оставлю свой пост, то мне придется поглощать целые библиотеки, иначе я сойду с ума».

Когда я возвратилась с прогулки, он прислал мне последнее письмо, приглашая меня присутствовать за его обедом. Я поспешила туда. Он ел суп с крупой и сухую кашу с бульоном. Он продолжал принимать слабительные средства; после своего скромного обеда он ходил по комнате, остановился около одного из комодов и привел в порядок пакеты с бумагами для отправки; но через некоторое время он мне сказал: «Вам нужно меня скоро оставить, ибо мое лекарство действует, мой желудок не удерживает ничего». Он отослал меня обедать.

Между 3 и 4 часами он пришел ко мне и застал меня лежащей на диване, который он делал для меня и из которого я сделала себе кровать. Я ему сказала, что, собственно говоря, ему бы следовало лечь, а не мне, и приглашала его лечь, он сначала было поколебался, а потом сказал, что теперь же отправится лечь к себе. Мы немного побеседовали. Потом он поднялся и сказал: «Я пришел узнать, почему вы не отправились на прогулку, после обеда была такая хорошая погода». Я ему сказала, что дышала воздухом в окно и что я получила два удовольствия: слушать море и слышать звон прекрасного колокола греческой церкви Константина и Елены; я с таким увлечением описывала ему звон этого колокола, что он сказал мне с улыбкой: «Вот вы увидите, что вам так здесь понравится, что вы не сможете отсюда уехать». Около 7 часов он пригласил меня к себе.

Я нашла его раздетым, в домашнем костюме, лежащим на диване. «Что это значит?» – спросила я. Он ответил мне, что его лекарство подействовало до охлаждения конечностей и боли в желудке, что он надел фланелевый бинт, и что Виллие предложил ему чашку чая, и что он чувствует себя хорошо. Он был весел, я принесла ему рисунок и план, который сделал с нашего дома Шарнеман для отсылки императрице-матери, он его рассмотрел, а также и объяснения, которые я сделала письменно, одобрял, критиковал и сделал поправки. При этом сказал: «Это доставит удовольствие моей матери…» Я принесла ему также модные журналы, полученные в его отсутствие, он был в хорошем расположении, лучшем, чем накануне, и много говорил, я ему рассказала о впечатлении, которое произвели клавесины полковника Фредерикса на калмыков. Он смеялся и сказал: «Хорошо, вы можете доставить себе это удовольствие, когда они придут к вам прощаться, скажите им, что вы узнали, что они любят музыку, и сыграйте им что-нибудь». Но потом мы нашли, что это было бы противно моему достоинству в глазах их, но он предложил заставить сыграть князя Волконского, чтобы произвести то же радостное впечатление на них, которое они испытывали у полковника Фредерикса.

В 9 часов вошли Виллие и князь Волконский. Виллие спросил, как он себя чувствует, он сказал «хорошо» – между тем как Виллие нашел у него жар и нашел, что он, конечно, еще слишком много работал после обеда. «Это необходимость, это меня успокаивает», – ответил он. Князь Волконский сказал, что бал в клубе решено завтра не давать, потому что при дворе траур. Он поднял спор. Вошел генерал Дибич, он распорядился еще в его присутствии о некоторых поправках к рисунку. Когда эти господа ушли, мы остались одни, но по прошествии некоторого времени он пожелал мне покойной ночи и поднялся еще, чтобы я могла поцеловать его в затылок.