Александр I = старец Фёдор Кузьмич?
Шрифт:
В воскресенье 8-го он приказал меня позвать, прежде чем я отправилась к обедне. Он сказал, что ночью у него был жар, тем не менее он был одет; через некоторое время я ушла к обедне, а потом вернулась опять к нему. «Слишком плохая погода для того, чтобы вам выходить», – сказал он мне (была буря), я соглашалась с удовольствием. Он рассказывал уже во второй раз после своего возвращения о диаконе из Черкасска. Мы говорили о том, что сделано в городе во время его отсутствия, согласно его указаниям, по украшению города, я сказала, что работали с усердием. «Это очень милые люди», – сказал он. Спустя некоторое время он попросил меня оставить его. Он пригласил меня опять, чтобы присутствовать при его обеде, – это был стакан яблочной воды с соком из черной смородины, – тем не менее он крестился, прежде чем выпить его, как будто бы он садился за стол, а после того как выпил половину, нашел это вкусным и приказал отыскать Виллие, чтобы спросить его, нужно ли оставить ему половину
Он имел очень болезненный вид; у него был жар в голове. Я отправилась исполнить его распоряжения и сообщила ему о результате. Он сказал мне: «Очень хорошо, отошлите пакет генералу Дибичу и, когда кончите, возвращайтесь». Я возвратилась около 7 часов, – ему было лучше; я принесла ему вчерашние газеты (прибывшие в его отсутствие), которые его заинтересовали, он сказал лишь принести ему продолжение; я ему сказала: «Раньше у вас был такой утомленный вид, что мне было больно на вас смотреть, теперь вы кажетесь лучше!» – «Да, я чувствую себя лучше», – сказал он мне. Через некоторое время он начал опять читать, я тоже читала.
Потом он приготовился лечь спать и лег с таким счастливым видом, что было приятно на него смотреть – улыбнулся и заснул. Он спал таким образом около двух часов и дышал спокойно и сладко; он проснулся только один раз, посмотрел вокруг себя со странным выражением, которое я приняла за веселое и которое я потом видела в ужасные минуты! – и опять заснул, улыбаясь. Вошел слуга доложить о Виллие, но он так крепко спал, что его не будили. Наконец в 9 часов он проснулся. Вошел Виллие: «Как вы себя чувствуете?» – «Очень хорошо, спокоен, свеж». Виллие сказал: «Вот увидите, будет испарина». После непродолжительного разговора его уговорили лечь спать. «Я так хорошо чувствую себя здесь», – сказал он, когда же я уходила, чтобы дать ему заснуть, он сказал еще мне: «Возьмите газеты, завтра принесите мне остальные». В 10 часов я приказала позвать Виллие, и спросила его, заснул ли он уже, он же сказал мне, что не мог уговорить его лечь, что он улыбался, постоянно повторяя «как мне хорошо здесь», но что тем не менее он попросил свою кровать. Ночью действительно был хороший, обильный пот.
Понедельник, 9 ноября. Стоффреген мне сказал, что можно считать болезнь пресеченной, что если бы лихорадка возвратилась, она бы приняла перемежающуюся форму и скоро бы окончилась. Что я могу даже написать в Петербург, что болезнь уже прошла. Я видела его перед уходом, а потом он прислал за мной к своему обеду. Ему подали овсяной суп – он сказал, что у него появился настоящий аппетит, что это первый раз с 3 числа. Однако он нашел суп слишком густым и прибавил туда воды, он ел его с аппетитом, а после ел сливы – он даже имел желание съесть больше, но сказал: «Надо быть благоразумным». Через некоторое время он сказал, что мне надо идти обедать, «а я как порядочный человек пойду отдохну после обеда». Между 6 и 7 часами он прислал за мною – принести журналы: «Вы мне приносите игрушки, как ребенку», – сказал он. Он прочел остальное, но устал, у него был жар.
В ожидании я читала воспоминания m-me de Genlis, и он мне задал несколько вопросов по этому поводу. В Петербурге он сказал мне взять их потому, что он мог бы их прочитать, я ему сказала, что это такое легкое чтение, как будто нарочно создано для больных. «Завтра, может быть», – сказал он. Вечером он вдруг спросил меня: «А почему вы не носите траура (по королю Баварскому)?» Я ответила ему, что сняла его по случаю его приезда, что с тех пор у меня больше не было желания его надевать, но что, если он желает, я завтра же надену его.
Вторнику 10 ноября. Он должен был принять лекарство утром. Стоффреген приходил два раза сообщать мне новости о действии лекарства и сказал мне, что он так ослабел, что чувствует себя дурно. Я не удивилась тому, что он меня не позвал, так как знала, что он не любил, чтоб его беспокоили во время действия лекарства. Я отправилась на прогулку, возвратилась, окончила свой обед, а он все еще не присылал за мной. Я начала беспокоиться, приказала позвать Виллие. Виллие пригласил меня пройти к нему, и я нашла его лежащим в уборной на кровати, голова была очень горяча, однако он меня увидел и сказал: «Я за вами не посылал сегодня утром, потому что я провел ужасное утро благодаря этому противному лекарству, у меня были боли в сердце, я должен был постоянно вставать, из-за этого я так ослабел»; окно было открыто, он заметил, что была хорошая погода: «Двенадцать градусов тепла в ноябре!» – сказал он Виллие. Но скоро он впал в тяжелое забытье, и дыхание стало тяжелым. В первый раз я увидела опасность. Я провела с Виллие два или три ужасных часа около этой постели.
Я видела Виллие взволнованным и очень озабоченным, однако он говорил: «Вы увидите, что будет обильный пот». Пот явился, но забытье продолжалось столь тяжелое, что он не чувствовал, как Виллие часто вытирал ему лицо.Однако через некоторое время он мало-помалу пришел в себя и взял носовой платок, чтобы вытереться, говоря: «Благодарю вас, я сделаю все это сам! У вас нет с вами вашей книги». Его следовало переодеть. Я вышла, но он послал за мною, как только переменил белье, и он лежал на диване в кабинете, он удивительно хорошо выглядел для того состояния, в каком он был после обеда. У меня была книга, и я сделала вид, что читаю, а между тем наблюдала за ним – он заметил, что я смущена. Я ему сказала, что у меня сильно болит голова, что рано закрыли печь рядом с моей кроватью, – это было верно, но лицо мое было расстроено от слез; он спросил меня, кто это сделал, я назвала горничную; тогда он подробно объяснил, как нужно топить эту комнату. Он спросил меня, гуляла ли я, я ему отвечала, что да, и рассказала ему, что встретила калмыков на лошадях и что, говорят, когда они узнали о его болезни, то они хотели отслужить молебен о его выздоровлении. «Кстати, – сказал он, – они хотят попрощаться с вами, я не могу их принять, так уж примите вы». – «Когда?» – спросила я. – «Да хоть завтра, скажите об этом Волконскому». Пожелав ему покойной ночи и обняв его, я перекрестила его дорогой лоб, он улыбнулся.
Среда, 11 ноября. Он приказал мне сказать, что он провел ночь спокойно. Я пригласила калмыков в 11 часов. Он приказал мне передать через Волконского зайти раньше к нему, он выглядел очень хорошо; он показал мне стакан с уксусом и альпийской водой, которую Виллие приготовил для него для умывания лица, и сказал, что это наслаждение; он спрашивал меня, что мне говорили калмыки и велела ли я им сыграть. Я сказала, что нет, что я сказала им другое, что я поблагодарила их за молитвы о нем, что я их спросила, в первый ли раз это было, что они вошли в нашу церковь; я хотела продолжать, но он не слушал более и напомнил своему камердинеру вымыть ему лицо приготовленным уксусом. Он сказал, чтобы я ушла и вернулась перед прогулкой. Я пришла опять, перед тем как отправиться, он спросил меня, куда я намерена пойти. Я ему сказала, что хотела бы спуститься пешком с горы, чтобы пройти к источнику. «Вы найдете там казаков, – сказал он, – они поместили теперь своих лошадей в одном из пустых пакгаузов». – «Почему?» – спросила я. – «Они желали быть поближе».
Он сказал мне, чтобы я зашла к нему с прогулки; я зашла к нему; он спросил меня, выполнила ли я план прогулки, я сказала, что да. «Видели ли вы казаков?» – «Я видела там только двух офицеров». Я сказала ему, что вчера, во время моей прогулки в сторону карантина, я была приятно поражена и тронута, видя, что садовник Грей работал над украшением моего любимого местечка. Я спросила его, не он ли это все устроил? Он мне ответил с тем добрым выражением, которое он часто умел принимать: «Да, так как он не может работать теперь с другой стороны» (на месте, где император хотел развести сад, для чего исключительно был вызван Грей). «Я ему велел пока устроить ваше любимое местечко». Я его поблагодарила. Он казался довольно бодрым, и голова его была свежа. Он сказал мне, что необходимо, чтобы я пошла еще раз гулять после обеда, я просила его избавить меня от этой прогулки и уверяла, что я гораздо лучше чувствую себя дома и спокойнее, когда нахожусь возле него, – я сказала это с некоторым волнением. «Хорошо, – сказал он, – побольше благоразумия, будем благоразумны!»
Он дал мне попробовать питье, которое, казалось ему, имеет какой-то посторонний привкус, я тоже находила это, и он мне сказал, что Егорович нашел то же самое. Вошел Виллие, он сказал ему про питье и сказал ему, что мы нашли. Виллие утверждал, что этого не может быть. Спустя некоторое время вошел Стоффреген, пока он был еще там, он сказал ему, указывая на меня: «Говорила она вам вчера, что с нею было?» Я не могла вспомнить, о чем шла речь, оказалось, что это он говорил о вчерашней топке печи, в 2 часа он отослал меня обедать. В 5 часов я позвала Виллие и спросила у него, как обстоит дело. Виллие был весел, он сказал мне, что в настоящий момент есть жар, но что я должна пойти к нему, так как он не в таком состоянии, как вчера!»
На этом записки императрицы кончаются.
Над умершим
Итак, 19 ноября Александра I не стало, а все окружающие его были сразу поставлены в громадное затруднение. На противоположном конце страны от столицы, в полном неведении, где теперь находится новый император, они долго еще продолжали переписываться до окончательного выяснения дела.
Первое уведомление было послано императору Константину Дибичем от того же 19 ноября следующего содержания: «С сердечным прискорбием имею долг донести вашему императорскому величеству, что Всевышнему угодно было прекратить дни всеавгустейшего нашего государя императора Александра Павловича сего ноября 19 дня в 10 часов и 50 минут по полуночи здесь, в городе Таганроге. Имею счастье представить при сем акт за подписанием находившихся при сем бедственном случае генерал-адъютантов и лейб-медиков. Таганрог. Ноября 19 дня 1825 года, № 1. Генерал-адъютант Дибич».