Александр Островский

Девятнадцатый век обострил в русском обществе и национальное самосознание, сам поиск путей развития страны, а также и западнические тяготения. Иван Аксаков писал, что деспотизм теории над жизнью есть самый худший из всех видов деспотизма; особенно же страшны последствия, когда извне насильно пытаются подчинить народ чуждой ему теории. Тогда происходит такое расстройство, извращение пути народного развития, что неизвестно, сколько времени потребуется для того, чтобы народная жизнь могла оправиться от этого извращения, если она вообще может оправиться!

Этой проницательной мысли надо было исторически проявиться, чтобы стала наглядно видна ее страшная суть. Придет время, уже в начале нового, двадцатого века, когда в гражданскую войну народ кровью будет расплачиваться за «теории» и «учения», за все эти блудословия, «эгоистическую рассудочность» (Хомяков) и обман. И откроется то, о чем в «Тихом Доне» Шолохова генерал Каледин скажет: «Россия погибла от болтовни», а прямодушный казак Григорий Мелехов — «Спутали нас ученые люди… Господа спутали! Стреножили жизню и нашими руками вершают свои дела».

Да, из нового времени с его кровавым опытом, невиданными страданиями, потерями нашего народа в новом свете открывается нам XIX век, идейная борьба той эпохи, русская литература. Видится все зло недоверия, незнания, а иногда и прямого презрения к отечественному, к своей истории, к своему прошлому, к своей культуре, к своему народу. Зло, принесенное вместе с лакейским пресмыкательством перед Западом, его теоретической мыслью и практикой, лишь потому, что это Запад. Отмеченное уже Островским в «Тушино» уничижение идет еще и от того Смутного времени, когда «тушинский вор» Лжедмитрий II сумел переманить в свой стан антипатриотические силы русского общества. Теперь эта опасность виделась ему агрессивной, разрушительной силой. Наш ясновидец Пушкин писал: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал». Смысл этих слов не только в патриотическом, но и в религиозном сознании: каждый человек не случайно сын того или иного народа, в этом промыслительная тайна, поэтому отказ от своего народа — это вызов этой тайне. Да и народная пословица гласит: «Где родился, там и пригодился». И в самом деле: как бы ни старался русский сделаться французом, немцем, англичанином и т. д., он никогда не будет им, не перещеголяет; ну хотя бы по части языка, даже самую последнюю, скажем, французскую прачку — представьте: и она говорит по-французски! Ведь развить свое неизмеримо труднее, чем бездумно заимствовать чужое. Это обезьянничанье, каким бы оно ни было, вплоть до философского, как в зеркале, может увидеть себя в словах Смердякова из «Братьев Карамазовых» Достоевского:

«В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация научила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие по-рядки-с».

Зависимость от западноевропейской мысли, погоня за очередной тамошней теорией всегда выражалась в крайних формах среди русских поклонников Запада. В связи с изданием «Капитала» в России К. Маркс писал в 1868 году: «В 1843–1844 годах в Париже тамошние русские аристократы носили меня на руках… И первой иностранной нацией, которая переводит «Капитал», оказывается русская. Но все это не следует переоценивать. Русские аристократы в юношеские годы воспитываются в немецких университетах и в Париже. Это чистейшее гурманство, такое же, каким занималась часть французской аристократии в XVIII столетии». Маркс недооценил, однако, исторических последствий этого «гурманства», опасного в руках «нравственных недорослей».

Мы можем сказать, что худо ли бедно мы еще знаем нашу литературу, но вот чего положительно мы не знаем — так это историю духовной жизни нашего народа.

Мы не принимаем во внимание реальность существования одного знаменательного факта — современниками были А. С. Пушкин и духовный подвижник Серафим Саровский (1770–1832).

В Серафиме Саровском воплотился не только народный идеал святости, но и его мощные духовные силы, способные на исключительное нравственное, социальное подвижничество. И в Пушкине жилп эти животворящие силы, свет народного идеала. Обычно подчеркивается вольтерьянство молодого Пушкина и умалчивается о его антивольтерьянстве зрелого периода. Он не принимал «словесность сатаническую» в современной ему французской литературе. В развенчании святынь, как он это отмечал в отношении к Жанне д'Арк во Франции («Орлеанская девственница» Вольтера), Пушкин видел признак общественного упадка. «Нет истины, где нет любви», — говорил он. Благодать высшей любви веет в пушкинских стихотворениях «В часы забав иль праздной скуки», «Отцы — пустынники и жены непорочны…», «Странник». В «Страннике» — путь к внутреннему свету:

Однажды странствуя среди долины дикой,

Незапно был объят я скорбию великой

И тяжким бременем подавлен и согбен,

Как тот, кто на суде в убийстве уличен.

Потупя голову, в тоске ломая руки,

Я в воплях изливал души пронзенной муки

И горько повторял, метаясь как больной:

«Что делать буду я? Что станется со мной?»…

Пошел я вновь бродить, уныньем изнывая

И взоры вкруг себя со страхом обращая,

Как узник, из тюрьмы замысливший побег,

Иль путник, до дождя спешащий на ночлег.

Духовный труженик — влача свою веригу,

Я встретил юношу, читающего книгу.

Он тихо поднял взор — и вопросил меня,

О чем, бродя один, так горько плачу я?

И я в ответ ему: «Познай мой жребий злобный:

Я осужден на смерть и позван в суд загробный —

И вот о чем крушусь: к суду я не готов,

И смерть меня страшит». «Коль жребий твой такой. —

Он возразил, — и ты так жалок в самом деле,

Чего ж ты ждешь? Зачем не убежишь отселе?»

И я: «Куда ж бежать? Какой мне выбрать путь?»

Тогда: «Не видишь ли, скажи, чего-нибудь», -

Сказал мне юноша, даль указуя перстом.

Я оком стал глядеть болезненно отверстым,

Как от бельма врачом избавленный слепец.

«Я вижу некий свет», — сказал я наконец.

«Иди ж, — он продолжал, — держась сего ты света;

Пусть будет он тебе единственная мета,

Пока ты тесных врат спасенья не достиг. Ступай!» —

И я бежать пустился в тот же миг.

К этому свету многие из деятелей русской культуры, литературы были слепы. Подобно тому, как во Франции возобладал дух Вольтера, а не Паскаля (и это определило рационалистическое, атеистическое направление европейской цивилизации), так в России высший идеал вытеснился в общественном сознании идеей «Хрустального дворца», всеобщего счастья и другими утопиями. Хотя Россия Серафима Саровского продолжала жить и живет и в XX веке — в молитвенном подвиге старца Силуана на Афоне (в миру Семена Ивановича Антонова, тамбовского крестьянина, 1866–1938).

Достоевский в предвидении судьбы России назвал тех, кто готовит гибель ее. Бесы — это Петр Верховенский и его сообщники, это «тайное общество» с «центральным комитетом» в Женеве, откуда он приехал в Россию для сколачивания «пятерок». Вот заветные планы Петра Верховенского: «Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное, равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей»; «…мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат… Все к одному знаменателю, полное равенство»; «…народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты… Ах, как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет», «…разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, самолюбивую мразь — вот чего надо!» «Мы провозгласим разрушение… Мы пустим легенды… Мы проникнем в самый народ… начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал…»

Петр Верховенский одержим узкофанатичной, разрушительной идеей, человеконенавистнической идеологией. Для этого аморального типа все позволено, никаких нравственных препятствий, все средства хороши. И вообще, если пользоваться смешным, отвратительным в глазах верховенских словом «мораль», то «морально» для них все, что служит для достижения их кровавых целей. «Идейность» подтверждается и разрешается у него выстрелами, убийством. Револьвер, которым он размахивает, — это неотъемлемый атрибут его личности, так сказать, материализованное воплощение его духа, высший аргумент его в споре. Без револьвера он ничто.

Верховенские, как показывает Достоевский, словно бесы вошли в тело России. И была благоприятная почва для этих бесноватых. В романе Достоевского выведены те, кто создавал эту питательную среду для бесов. Это и либеральная интеллигенция с ее нигилистическим отношением к России и ее многомиллионному народу. Оратора, позорящего Россию, «бестолковую тысячу лет» ее истории, губернское общество встречает диким ревом восторга. «Неистовый вопль раздался со всех сторон, грянул оглушительный аплодисмент. Аплодировала уже чуть не половина залы; увлекались невинно: бесчестилась Россия всенародно, публично, и разве можно было не реветь от восторга?» Это и знаменитый писатель Кармазинов, постоянно живущий за границей и навещающий изредка Россию, в существовании которой он не видит исторического смысла. Аристократ Ставрогин, атеизм приводит его к извращенно-рассудочным преступлениям, и в конце концов к самоубийству. Администраторы города, заискивающие перед «новыми людьми». Инородец Лямшин, который запускает мышь в разбитый киот иконы Богоматери, выделывает другие кощунства. Эти бесовские выходки оказались исторически перспективными [5] . К удовольствию Лямшина, нечто подобное было и в среде русской аристократии — так сказать, запусканье мыши в народные святыни, заветы. В начале 80-х годов Толстой объявил себя создателем новой религии, из четырех Евангелий составил «свое» Евангелие с плоским этическим учением, с отрицанием Троицы, Христа как Богочеловека. Особую враждебность вызывала у Толстого Евхаристия, злую, кощунственную карикатуру на которую он дал впоследствии в «Воскресении». Философская гордыня Толстого тягостно подействовала на Островского, считавшего, что «Лев взялся умы мутить, это к хорошему не поведет». Претила толстовская «новая религия» Гончарову, Ивану Аксакову, не могла не смущать даже «толстовца» Лескова, искавшего в русской жизни праведников, подвижников как опорную точку национального самосознания. Но и многие из тех, кто не принимал, не ценил Толстого как богослова, как мыслителя, считали своим прогрессивным долгом поддерживать его обличения всего и вся в русской жизни — от церкви до армии, до семьи. Уж в этом-то обличении все были союзники, наподобие тому губернскому обществу, вопящему от восторгов в ответ на очернение России в «Бесах».

5

Н. Бухарин в своей «Автобиографии» (энциклопедический словарь «Гранат», изд. 7, т. 41) писал: «Я поспорил с мальчишками, у которых оставалось почтение к святыням, и принес за языком из церкви «Тело Христово», победоносно выплюнул оное на стол… Случайно мне в это время подвернулась знаменитая «лекция об Антихристе» Владимира Соловьева, и одно время я колебался: не Антихрист ли я? Так как из Апокалипсиса я знал… что мать Антихриста должна быть блудницей, то я допрашивал свою мать… — не блудница ли она?»