Александр Первый

В не меньшей тревоге был Виллие.

Однажды, осмотрев тело и выйдя из ледяной комнаты, грелись они с Волконским у камина в бывшем кабинете государевом.

— Довезем, Яков Васильевич, как вы полагаете? — спрашивал Волконский.

— Ежели морозы будут, довезем, пожалуй; ну, а ежели оттепель, то дело дрянь.

День был солнечный; белые цветы мороза на окнах чуть-чуть оттаяли. Виллие взглянул на них с досадою: все боялся, что начнется оттепель.

— Вот тоже гроб, — заговорил он опять: — едва втиснули покойника; извольте-ка упаковать на две тысячи верст. Того и гляди, свинец раздавит голову… Ну, можно ли делать гроба из домовых крыш?

— Ох, не говорите! — простонал Волконский. — Что-то будет, что-то будет, Господи!..

— Давно я хотел вам сказать, князь, — продолжал Виллие, помолчав: — тут по городу ходят слухи возмутительные.

— Какие слухи?

— Повторять гнусно…

— Это насчет куклы?

— Вы тоже слышали? Да, насчет куклы, и будто бы государь не своею смертью умер…

— Ах, мерзавцы! — воскликнул Волконский с негодованием. — Но что же с ними, дураками, делать?

— Как что? Схватить, в острог посадить, выпороть, особенно этого святого-то ихнего, как его? Федора… Федора Кузьмича, что ли?

— Да, пожалуй… А вы говорили Дибичу?

— Говорил.

— Ну, что же?

— Да вы сами знаете его. Дует свой пунш и ухом не ведет. «С меня, — говорит, — и так дела довольно: некогда мне заниматься бабьими сплетнями». Но посудите, князь: это чести моей касается и памяти моего благодетеля. Я этого так оставить не могу. Прошу ваше сиятельство, по прибытии государя наследника, доложить немедленно…

— Да, да, конечно… Только бы приехал! Только бы приехал! — простонал опять Волконский.

— А что, разве не скоро?

— Ничего не известно. Курьера за курьером шлю, и все ответа нет. Сегодня и Дибич с минуты на минуту ждет. Хотел быть здесь, да что-то не идет. Уж не послать ли за ним?.. А вот и он, легок на помине.

Открылась дверь из погребальной залы, и повеяло оттуда ледяною стужею, как будто замороженная мумия дохнула смертным холодом.

— Ну что, ваше превосходительство, какие новости? — поднялся Волконский навстречу Дибичу.

Тот ничего не ответил, подошел к столу, где всегда стояла для него бутылка рому, налил, выпил и тяжело опустился в кресло у камина. В движениях его, кособоких, ползучих, как у краба, который под камень прячется, в искаженном лице («вся рожа накосо», — вспоминал впоследствии Волконский), в рыжих волосах взъерошенных и в бегающих глазках было что-то зловещее.

«Уж не пьян ли?» — подумал Волконский.

— Какие новости? — проговорил, наконец, Дибич сдавленным голосом и расстегнул воротник мундира, как будто задохся. — А вот какие: курьер из Варшавы вернулся ни с чем…

— Как ни с чем?

— А так, что поворот от ворот: депеш моих не распечатали и курьера не приняли, тотчас же ночью спровадили вон из города, запретив, чтобы с кем-нибудь виделся…

— Что вы говорите? Что вы говорите? — воскликнули вместе Виллие и Волконский.

— Не верите, господа? Я и сам не поверил. Да вот прочесть не угодно ли?

Дибич подал письмо. Волконский стал читать и побледнел.

— Что такое? Что такое, Господи?

Виллие тоже прочел, и лицо у него вытянулось.

Письмо было от великого князя Константина Павловича. Он сообщал, что, с соизволения покойного государя императора, уступил право свое на наследие младшему брату, великому князю Николаю Павловичу, в силу рескрипта его величества от 2 февраля 1822 года.

«Посему ни в какие распоряжения не могу войти, а получите вы оные из С.-Петербурга, от кого следует. Я же остаюсь на теперешнем месте моем и нового государя императора таким же, как вы, верноподданным. А засим желаю вам лучшего».

— Какой же рескрипт? — спросил Виллие, опомнившись.

— Не могу знать, — ответил Дибич.

— Государь ничего не говорил вам?

— Ничего.

— Но последняя воля?..

— Последняя воля его не известна.

— Как же перед смертью не вспомнил?

— Да вот не вспомнил, — должно быть, забыл.

— И вы забыли?

— Я? Нет, я не забыл, я имел честь докладывать его сиятельству неоднократно, — злобно посмотрел Дибич на Волконского. Но тот ничего не ответил: сидел, как в столбняке.

— Что такое? Что такое, Господи?.. — шептал, точно бредил; вдруг вскочил, всплеснул руками и вскрикнул: — А присяга-то как же, присяга-то?..

— Ну, что ж. Вчера присягнули одному, завтра присягнем другому. С присягой, видно, не церемонятся, — усмехнулся Дибич, и лицо его еще больше перекосилось. — Только вот примет ли Николай Павлович корону, это ведь тоже еще не известно… Ну, а пока — междуцарствие. Государь умер, наследника нет, и не известно, чья Россия…

Дибич встал, подошел опять к столу, налил и поднял стакан:

— Честь имею поздравить, господа, с двумя государями… или ни с одним…

И выпил. Виллие хотел что-то сказать, но Дибич остановил его:

— Стойте, еще не все, это сюрприз — номер первый, а вот и номер второй. В бумагах покойного я нашел донос о политическом заговоре обширнейшем, распространенном в войсках по всей империи. Не сегодня завтра начнется революция. Может быть, уже и началась где-нибудь, а мы тут сидим и не знаем…

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — пролепетал Волконский и хотел еще что-то прибавить, но язык отнялся, голова закинулась, лицо помертвело: он лишился чувств.

— Э, черт! Этого еще недоставало, — проворчал Дибич. — Что с ним? Удар, что ли?

Когда Виллие смочил ему виски водою, развязал галстук и дал понюхать соли, Волконский очнулся, но размяк, раскис окончательно.

«Калоша старая!» — подумал Дибич с презрением.

Вдруг обе половинки двери из уборной с шумом распахнулись, высунулась голова Егорыча внезапно, как будто нечаянно, но тотчас же спряталась, и, шурша шелковой рясой, вошел в комнату о. Алексей, такой величавый, благообразный и торжественный, что никто не подумал бы, что он с пьяным лакеем у дверей подслушивал. Проходя мимо сидевших у камина трех собеседников, поклонился низко, почтительно. Не до него им было, но если бы вгляделись пристальней в лицо его, то увидели бы, что он усмехается в свою белую бороду такой язвительной усмешкой, как будто хочет сказать:

— Ну, вот вам и шиш под нос!

В тот же день и час выходил за таганрогскую заставу, по большому почтовому екатеринославскому тракту человек лет под пятьдесят, с котомкой за плечами, с посохом в руках и образком Спасителя на шее, белокурый, плешивый, голубоглазый, сутулый, рослый, бравый молодец, какие бывают из отставных солдат; лицом на государя похож, «не так чтобы очень, а сходство есть», как сам покойный говорил Егорычу; бродяга бездомный, беспаспортный, родства не помнящий, один из тех нищих странников, что по большим дорогам ходят, на построение церквей собирают.