Александр Первый

«Намедни-то что мне приснилось. Будто мы входим с тобой в эту самую комнату, а у меня на постели кто-то лежит, лица не видать, с головой покрыт, как мертвец саваном. А у тебя в руках будто нож, убить хочешь того на постели, крадешься. А я думаю: что, если мертв? — живых убивать можно, — но как же мертвого? Крикнуть хочу, а голоса нет, только не пускаю тебя, держу за руку. А ты рассердился, оттолкнул меня, бросился, ударил ножом… саван упал… Тут мы и увидели, кто это…»

— Убить мертвого, убить мертвого! — прошептал Голицын, очнулся, медленно-медленно поднял руку, — она была тяжела, как во сне, — и перекрестился.

Барятинский, в волнении, бегая по комнате и заикаясь отчаянно, рассказывал.

Еще накануне жиды в Тульчине, на базаре, говорили о кончине государя. Никто им не верил, но что происходит что-то неладное, чувствовали все, потому что не было дня, чтобы в Варшаву и обратно не проскакало три-четыре фельдъегеря. Когда же, наконец, известие получено было в штабе с курьером от Дибича, — велено приводить войска к присяге Константину. Но это еще не верно: ходят слухи, будто бы Константин отрекся, и, по секретному завещанию императора, законный наследник — младший брат, Николай. Ежели войска присягнут и потом присяга объявлена будет недействительной, то неизвестно, чем все это кончится.

— Такого случая и в пятьдесят лет не дождемся, — заключил Барятинский: — если и его потеряем, то подлецами будем!

— Вы что думаете, Голицын? — спросил Пестель.

— Думаю, что всегда думал: начинать надо.

— Ну, что ж, с Богом! Начинать, так начинать! — проговорил Пестель и улыбнулся; лицо его, как всегда, от улыбки помолодело, похорошело удивительно.

И, взглянув на него, Голицын почувствовал, что неимоверная тяжесть, которая давила его все эти месяцы, вдруг упала с души.

Принялись обсуждать план действий. Решили так: Пестель с Барятинским едут в Тульчин, чтобы приготовить членов тамошней Управы; Голицын — в Петербург, чтобы постараться соединить Северных с Южными, что теперь нужнее, чем когда-либо. Пестель был уверен, что в Петербурге начнется.

— Вы, господа, там начинайте, а мы здесь: когда в Тульчине караулы займет Вятский полк, арестуем главную квартиру, начальника штаба и главнокомандующего, — этим и начнем…

— Мятежные войска пойдут сначала на Киев, потом на Москву и Петербург. С первыми успехами восстания Синод и Сенат, если не подчинятся добровольно, принуждены будут силою издать два манифеста: первый — от Синода, с присягой временному верховному правлению из директоров Тайного Общества; второй — от Сената, с объявлением будущей республики.

Проговорили всю ночь до утра. К утру вьюга затихла; солнце встало ясное. Замерзшие окна поголубели, порозовели; солнце заиграло в них, — и вспомнилось Голицыну, как на сходке у Рылеева, слушая Пестеля, он сравнивал мысли его с ледяными кристаллами, горящими лунным огнем: не загорятся ли они теперь уже не мертвым, лунным, а живым огнем, солнечным?

В передней денщик завозился: топил печку и ставил самовар.

— Хотите чаю? — предложил Пестель.

— Шампанского бы выпить на радостях, — сказал Барятинский. — Эй, Савенко, сбегай, братец, отыщи у меня в возке кулек с бутылками.

Савенко принес две бутылки. Откупорили, налили. Барятинский хотел произнести тост.

— За во-во… — начал заикаться; хотел сказать: «за вольность».

— Не надо, — остановил его Голицын: — все равно, не сумеем сказать, так лучше выпьемте молча…

— Да, молча, молча! — согласился Пестель.

Подняли бокалы и сдвинули молча.

Когда выпили, Голицын почувствовал, что без вина были пьяны еще давеча, когда говорили о предстоящих действиях; не потому ли говорили о них с такою легкостью, что пьяному и море по колена? «Ну, что ж, пусть, — подумал он, — в вине — правда, и в нашем вине — правда вечная…»

Солнце в замерзших окнах играло, как золотое вино. Но он знал, что не долог зимний день и скоро будет золотое вино алою кровью.

— Лошади поданы, ваше сиятельство, — доложил Савенко.

Голицын стал прощаться. Пестель отвел его в сторону.

— Помните, как вы прочли мне из Евангелия: «женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее, но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости». Наш час пришел. Я себя не обманываю: может быть, все, что мы говорили давеча, — вздор: погибнем и ничего не сделаем… А все-таки радость будет, будет радость!

— Да, Пестель, будет радость! — ответил Голицын. Пестель улыбнулся, обнял его и поцеловал.

— Ну, с Богом, с Богом!

Вынул что-то из шкатулки и сунул ему в руку.

— Вы сестры моей не знаете, но мне хотелось бы, чтоб вы вспоминали о нас обоих вместе…

В руке Голицына был маленький кошелек вязаный, по голубой шерсти белым бисером вышито: Sophie.

Вышли на крыльцо.

— Значит, прямо в Петербург, Голицын? — спросил Барятинский.

— Да, в Петербург, только в Васильков к Муравьеву заеду.

— По первопутку, пане! На осьмушечку бы с вашей милости, — сказал ямщик.

Пестель в последний раз обнял Голицына.

— Ну, с Богом, с Богом!

Голицын уселся в возок.

— Готово?

— Готово, с Богом!

Возок тронулся, полозья заскрипели, колокольчик зазвенел.

— Эй, кургузка, пять верст до Курска! — свистнул ямщик, помахивая кнутиком.

Тройка понеслась, взрывая на гладком снегу дороги неезженой две колеи пушистые. Беззвучный бег саней был как полет стремительный, и морозно-солнечный воздух пьянил, как золотое вино.

Голицын снял шапку и перекрестился, думая о предстоящей великой скорби, великой радости:

— С Богом! С Богом!