Александр Первый

— А вправе обесчестить?

— Послушай, Рылеев, кажется, Глафира Никитична не маленькая…

— Еще бы маленькая! Старая девка. Но пока она в моем доме, я никому не позволю…

— Да что ты горячишься, помилуй? У нас ведь ничего и не было…

Если бы случилось это на Кавказе, Якубович принял бы вызов; у него была храбрость тщеславия, и он стрелял превосходно, а Рылеев плохо; но здесь, в Петербурге, на виду государя, поединок грозил новою ссылкою, окончательным расстройством карьеры, а может быть, и раскрытием Тайного Общества — и тогда неминуемой гибелью.

— Ты знаешь, душа моя, я не трус и всегда готов обменяться пулями, — но на тебя рука не подымется. Да и не за что, право…

— А, так ты вот как, подлец! — закричал Рылеев, и вихор поднялся на затылке его, угрожающий, как, бывало, в корпусе, перед дракою. — Так не будешь, не будешь драться?

Еще в начале разговора послышался в прихожей звонок; потом второй, третий, четвертый, — все время звонили; испорченный колокольчик дребезжал слабо и, наконец, в последний раз глухо звякнув, совсем умолк: верно, опять оборвался.

«Э, черт! Кого еще принесла нелегкая? А Филька, подлец, дрыхнет», — думал Рылеев полусознательно, и это усиливало бешенство его.

— Так не будешь? Не будешь?.. — наступал на противника, бледнея и сжимая кулаки.

Росту был небольшого и довольно хил; Якубович перед ним силач и великан. Но в тонких сжатых, побледневших губах Рылеева, в горящих глазах и даже в мальчишеском вихре на затылке что-то было такое неистовое, что Якубович потихоньку пятился; и если бы в эту минуту Рылеев вгляделся в него, то, может быть, понял бы, что «храбрый кавказец» не так храбр, как это кажется.

— Кондратий Федорович Рылеев? — произнес чей-то голос.

Тот обернулся и увидел незнакомого молодого человека в армейском, темно-зеленом мундире с высоким красным воротником и штаб-офицерскими погонами.

— Прошу извинить, господа, — проговорил вошедший, поглядывая с недоумением то на Рылеева, то на Якубовича, — не дозвонился: должно быть, испорчен звонок, дверь отперта…

— Что вам, сударь, угодно? — крикнул хозяин.

— Позвольте представиться, — продолжал гость с едва заметной усмешкой: — полковник Павел Иванович Пестель.

— Пестель! Павел Иванович! — бросился к нему навстречу Рылеев, и лицо его просветлело, с тем внезапным переходом от одного чувства к другому, который был ему свойствен.

— Прошу вас, господа, не стесняйтесь. Я в другой раз… — начал было Пестель.

— Нет, что вы, что вы, Павел Иванович! Милости просим, — засуетился Рылеев, пожимая ему руки и отнимая шляпу; о Якубовиче забыл. Тот прошмыгнул мимо них в прихожую, торопливо оделся и выбежал.

Хозяин повел гостя в кабинет, продолжая суетиться с преувеличенной любезностью.

— Не угодно ли трубочку?

— Спасибо, не курю.

— Ну, слава Богу, наконец-то залучили вас, — опять засуетился Рылеев, сбиваясь и путаясь. — А я уж, признаться, думал, что так и уедете, не повидавшись.

— За мною следят, надо было выждать, — заговорил Пестель чистым русским говором, но слишком правильно, отчетливо, и в этом виден был немец. — Я приехал с генералом Киселевым, начальником штаба. Государь обо мне спрашивал. Надо быть весьма осторожным… А это кто у вас?

— Якубович.

— А, знаю… Дверь, кажется, не заперли? Ваш мальчик спит.

— Ах, в самом деле, — спохватился Рылеев. Сбегал, запер, растолкал Фильку, приказал ждать барыню и вернулся в кабинет.

— Ну что, как у вас, в Южном Обществе? — видимо, затруднялся он, с чего начать; вглядывался в Пестеля.

Ему лет за тридцать. Как у людей, ведущих сидячую жизнь, нездоровая, бледно-желтая одутловатость в лице; черные, жидкие, с начинающейся лысиной, волосы; виски по-военному наперед зачесаны; тщательно выбрит; крутой, гладкий, точно из слоновой кости точеный лоб; взгляд черных, без блеска, широко расставленных и глубоко сидящих глаз такой тяжелый, пристальный, что, кажется, чуть-чуть косит; и во всем облике что-то тяжелое, застывшее, недвижное, как будто окаменелое. Говорили о сходстве его с Наполеоном; но если и было сходство, то не в чертах, а в чем-то другом.

Росту ниже среднего; мешковат, сутул, одно плечо выше другого, как у людей много пишущих. Одет небрежно; длиннополый мундир сшит плохо, должно быть, каким-нибудь уездным жидом; зеленое сукно на спине выгорело; золото погон потемнело. Ордена св. Владимира с бантом, св. Анны, Пурлемерит [29] и золотая шпага за храбрость: герой Двенадцатого года.

«А ведь и в самом деле, пожалуй, Наполеона из себя корчит!» — подумал Рылеев, почему-то сразу насторожившись с безотчетною враждебностью.

29

От франц. pour les m'erites — за заслуги.

Пестель, не затрудняясь, приступил к делу.

— Я приехал в Петербург, дабы предложить вам соединение Северного Общества с Южным, — начал он, глядя на Рылеева в упор своим пристальным, как будто косящим, взглядом. — А для сего нам нужно бы знать с точностью ваши намерения, как всей Директории здешней, так и лично ваши, Кондратий Федорович: я хотел бы знать, какой именно образ правления полагаете вы для России удобнейшим?

Беседа длилась больше двух часов. Пестель предлагал по очереди — Северо-Американскую республику, Наполеоновскую империю, революционный террор, Английскую, Французскую, Испанскую конституции; выхвалял достоинства каждого из этих правлений, а когда Рылеев указывал на недостатки, торопливо соглашался и переходил к следующему. Похоже было не то на судебный допрос, не то на школьный экзамен.

— У вас метод сократовский, — заметил Рылеев, давая понять неприличие допроса.

— Да, я люблю древних, — не понял или не пожелал понять Пестель и продолжал экзамен.

Рылеев злился, и чем больше злился, тем больше себя выдавал; но в то же время наслаждался беседою, как умною книгою, от которой нельзя оторваться. «Умный человек в полном смысле этого слова», — вспомнился ему отзыв Пушкина о Пестеле. Что бы ни говорил он, приятно было слушать: в самом звуке голоса была чарующая уветливость, и логика пленяла, как женская прелесть.

Время летело так быстро, что Рылеев удивился, заметив, что уже темнеет: казалось, прошло не два, а полчаса. И еще казалось, что, слушая Пестеля, впадает он в какой-то магнетический сон, жуткое и сладкое оцепенение, — как змея под музыкой. А может быть, и лихорадка начиналась к вечеру; иногда пробегал по телу легкий озноб, как бывает в самом начале жара, похожий на чувство уютной сонности.

— Послушайте, Пестель, — попытался он стряхнуть чару, — у вас все ясно и просто, как дважды два четыре, но политика — не математика, люди — не цифры и чувства — не выкладки…