Александр Посохов. "Всемогущий из С С С Р"

Панкратов возвращается с работы домой.

– Как же всё-таки хорошо, что не надо больше в школу ходить, - говорит он с порога матери.
– Хоть поесть и поспать спокойно можно.

Панкратов допивает чай, мать подсаживается к нему и передаёт заказное письмо из института и повестку из военкомата.

– Извини, сама расписалась в получении, - говорит мать.
– Вдруг что-то важное в этом письме. И военкомат всё равно не отвяжется.

На повестку Панкратов не смотрит, а сразу распечатывает толстый почтовый конверт. В конверте его документы, какие подают при поступлении в ВУЗ, и сопроводительное письмо на официальном бланке Свердловского юридического института. Панкратов читает вслух сопроводительное письмо из института: "Приёмная комиссия возвращает вам документы и сообщает, что согласно действующему законодательству вы не вправе обучаться на очном отделении высшего учебного заведения, так как обязаны после окончания ПТУ отработать четыре года на соответствующем предприятии".

Такое неожиданное известие приводит Панкратова в крайнее возбуждение.

Он встаёт из-за стола и начинает нервно с ошарашенным видом ходить по квартире.

– Вот зачем ты заставила меня идти в эту ремеслуху, если такое правило есть!
– сразу сорвавшись на крик, выговаривает он матери.

– Да откуда я знала об этом, - тоже в расстройстве и замешательстве говорит мать.

– Так узнала бы вначале!
– кричит Панкратов.
– Нельзя было, что ли, устроить меня куда-нибудь на самую примитивную безответственную работу, без каких-то там обязательств и отработок.

– Нельзя, потому что лет тебе тогда было мало и никуда не брали.

– Тогда надо было в школе оставить, я же хорошо учился.

– Тоже нельзя было, - объясняет мать.
– Забыл, что ли, как я заболела тогда, ноги отнялись. Хорошо, вылечили. А если бы нет, кто бы тебя кормил, в училище хоть стипендию платили. Потом, если честно, я боялась, что ты без профессии останешься. У нас тут шпана одна кругом живёт, заманили бы тебя в свои дела, чего я больше всего боялась, и не доучился бы ты ни в какой школе, целых три года надо было ещё тянуть. И мало ли что со мной могло случиться. Если бы отец ещё жив был.

– А что толку-то от такого отца, даже если бы он и был!
– страстно возражает Панкратов.
– Вот драться меня научил, словечкам уголовным всяким, в картишки мухлевать да на гитаре брякать, счастье какое. А зачем мне всё это надо. Был бы нормальным человеком, так сам жил бы ещё, и мы бы с тобой не прозябали бы среди этих сараев. И мне не пришлось бы после восьмого класса кувалдой махать. Закончил бы дальше как все дневную школу и не врал бы никому, что отец у меня когда-то чем-то заболел и умер.

– Погоди, сынок, - не соглашается мать.
– Не можешь ты отца судить, не зная, как и почему он за решёткой оказался.

– А я и знать не хочу, я же вот не за решёткой.

– И, слава Богу! Но не зарекайся, жизнь она всякие выкрутасы выделывает, - в голосе матери слышатся уже суровые нотки, и видно, что она недовольна безапелляционной категоричностью сына.
– А теперь помолчи и послушай, что я тебе скажу про отца, раз уж ты так винишь его. Он сам всю жизнь страдал, что у него судьба такая. Родился он в Москве. Мать родила его вне брака против воли каких-то там богатых родителей и вскоре после революции вместе с ними уехала за границу. Они якобы условие поставили, что возьмут её с собой только без ребёнка. Отец тоже отказался от него, так как женат был на другой женщине, там были свои дети, и жена его ни о каком другом ребёнке даже слушать не захотела. Испугавшись новой власти, нищеты, может, ещё чего, мать оставила его чужим людям. Обещала вернуться за ним и не вернулась. А ему всего годик был. И рос он никому не нужный, у какой-то тётки, а фактически на улице, без ухода и воспитания. Никто им не занимался. Потом он лет в семь убежал от этой тётки, стал беспризорником. Рассказывал, что часто тогда из Москвы в Ленинград ездил, в Харьков, в Ростов, да где только он не был. Подворовывал в поездах, наверно. Ты вот в шестнадцать лет всего лишь на стройку попал, а он на Колыму.

– Ну и что, - хмуро реагирует на рассказ матери Панкратов.
– Ты-то зачем за него замуж пошла, пожалела, что ли?

– Любила я его. И, поверь, было за что. И жалела. А как он хотел в Москву вернуться, ты представить себе не можешь. Проснётся, бывало, и рассказывает, что опять ему какой-то московский дворик приснился, как у Поленова на картине. Художников он знал, писателей, музыкантов знал, книг прочитал много. А как мы с ним под гитару пели. В компаниях он самым интересным был. Это ты его помнишь в основном, когда он пьяным был. А поженились мы не сразу, тебе уже лет шесть было. И фамилия у нас с тобой другая была, ты же знаешь это.

– Знаю, конечно, - смиренно успокаиваясь, подтверждает Панкратов.
– А раньше почему не женились?

– Раньше он говорил, что ему нельзя семьёй обзаводиться.

– А потом что изменилось?

– Потом он как-то убедил своих или его убедили, что ему надо для виду другую жизнь начать. Думали, признает официально, как положено на свободе, жену с сыном, тогда семейное положение, если снова арестуют, спасёт его от высшей меры. Да поздно и напрасно всё это было. Его давно уже на особом режиме держали, под постоянным надзором. Жить ему разрешили только здесь с нами. В другие города въезд ему был запрещён. Всё новую жизнь хотел начать. Но всё равно бывшие подельники приезжали к нему зачем-то со всей страны. Головой его называли, кличка у него такая была. Короче, не получилась у отца твоего новая жизнь, ни для виду, ни на самом деле. Он это понял окончательно, но исправить ничего уже не мог. В последний раз на свободе особенно часто пил, проклиная и детство своё и тюрьмы, неделями пил, до умопомрачения. Ты же помнишь, творил, что попало.

– Ещё бы не помнить. Получается, рос я себе спокойно без отца, а потом ты мне его подарила. А ты у меня спросила, зачем он мне такой!
– Панкратов видит, что мать тоже сильно расстроена и, понизив голос, примирительно продолжает.
– Ладно, что было, то было. Ничего уже исправить нельзя. Отцов не выбирают и обратно не рождаются. А за что хоть его расстреляли?

– Подробности я не знаю, - отвечает мать.
– Приехал какой-то мерзкий тип из Одессы, переночевал у нас тут, отец сразу уходить стал куда-то надолго, молчал, а дней через десять его забрали. Якобы за организацию каких-то криминальных разборок на Урале. Судили его одного закрытым областным судом в особом составе. Никакие адвокаты ничего сделать не смогли, всё решено было заранее. Свидание мне с мужем не дали. Поэтому не знаю, сынок, правда, не знаю.

– Не хочешь говорить, и не надо, - садясь за стол напротив матери, говорит Панкратов.
– Если ты считаешь, что мне лучше не знать этого, то пусть так и будет. Тем более, что это не имеет уже никакого значения и никому неинтересно. Нет его больше и точка. Но всё равно не могу понять, что за любовь такая роковая, где ты его нашла-то?

– Там и нашла, где он сам был, - тяжело вздохнув, отвечает мать.
– Война началась, я в детдом работать устроилась, надо было бабушке и младшим сёстрам помогать, дед ведь на фронт ушёл. Вот и взяла я там как-то для сестрёнок старые рваные чулочки. Сама ещё можно сказать ребёнком была, не сообразила. А завхозиха выслужилась, донесла, куда следует. Меня арестовали и в тот же день, ни в чём не разобравшись, девчонку ещё малую и неразумную, сразу в общий лагерь под конвоем отвезли. А там кого только не было. Зоны были разные, мужская и женская, жили отдельно, а работали вместе, приставать ко мне с первого дня стали. Короче, пропала бы я, сынок, если бы отец твой не увидел меня случайно. Я ему очень понравилась. Вот он и распорядился по зонам, чтобы меня никто не трогал. Даже сами охранники следили, чтобы никто ко мне не прикасался. И в работе мне помогали, поднести там что-нибудь тяжелое. Я у станка работала, не доставала до механизмов. Так мне даже специальную подставку изготовили, чтобы удобно было. Потом была какая-то проверка по моему делу, разобрались во всём, тоже, наверно, не без его вмешательства, вошли в положение и через полгода меня освободили. После этого отец уже не выпускал меня из виду, всё всегда знал про меня и всегда ко мне возвращался. Отца очень все боялись. Правда, пока он жив был. Помнишь, как у тебя голубей всех разворовали, когда его не стало. И, кстати, ещё одно. Чтобы ты знал, каким на самом деле был твой отец и как он страдал. Он ведь нашёл свою родную мать. Она стала известной артисткой там, за границей, и после войны приезжала к нам с гастролями. Он выследил её и хотел отомстить ей за свою загубленную жизнь. Помню, рассказывал мне, как шёл за ней от театра по улице, дышал ей в спину, финку в руке сжимал, которую ему специально для этого изготовили. А ударить не смог. Так и не узнала она, что её в Москве чуть собственный сын не зарезал.

– Ладно, мама, извини, пожалуйста, за несдержанность, - говорит Панкратов.
– Зря я так гневно вспылил. Но ты меня тоже пойми. Все ведь планы рушатся. Так студентом хотелось стать, учиться, лекции слушать. А сейчас что, в армию пойду, отсрочка закончилась. Они там, в военкомате, дело своё знают.

– Понимаю, Саша, - сочувственно говорит мать.
– Ну, что тут поделаешь, терпи.

– Только и остаётся, что не унывать, терпеть и ждать, - говорит Панкратов, встаёт, одевается и уходит.

Сумерки. Панкратов в том же заброшенном сквере. Опустив голову, сидит на той же скамейке, возле которой месяц назад он расправился с пьяной компанией. Вдруг за высоким кустарником он слышит голоса.

– Ну что, Кайзер, морда фашистская, вот и встретились, - говорит кто-то кому-то.
– А ты думал, мы забудем и не поблагодарим тебя за нюх твой поганый.

Панкратов выходит из-за кустов и видит, как двое молодых парней, один из них с ножом, приготовились напасть на стоящего напротив них прилично одетого мужчину лет тридцати или чуть старше.