Александр у края света

Как ни посмотри, у меня здесь ничего не осталось. Моя Антольвия зиждилась на идеях дома, семьи, земли, той жизни, которую я вел бы, если б мой отец не лишил меня ее, нарожав столько сыновей. Теперь же мой сын был мертв, жена сбежала на Сицилию с торговцем сыром, я не рискую наведаться на собственное поле под угрозой смерти — и что еще у меня осталось? Идеальное общество отправилось туда, куда приходят все подобные эксперименты; наше продержалось дольше прочих и я мог утешаться тем, что разорвавшие его силы были в основном внешней природы, но оно по-прежнему оставалось невыполнимым проектом, столь же близким к реальной жизни, сколь гомеровские битвы — к настоящим сражениям. Истина была проста: мы попытались основать греческие город в землях, Грецией не являющихся, в месте, к моменту нашего прибытия уже занятом кем-то еще. Когда греки основывали Милет, Сиракузы, Кирены, Кротон и Одессос, мир был мягок и податлив, как ком влажной глины, готовый принять любую форму. К тому времени, как мы приплыли в Ольвию, он затвердел и уже не поддавался обработке.

Единственный вопрос, который оставался пока без ответа — это когда именно я смогу уехать. Парадоксально, но если бы все шло хорошо, я мог бы отправиться восвояси сей же час, не откладывая (но в таком случае я бы и не захотел никуда отправляться). Действительно, ничто существенное меня здесь не держало, а благодаря Филиппу Македонскому и битве при Херонее я был полноправным владельцем существенной собственности в Аттике, которая после смерти Эвдора и Эвтифрона составляла половину владений отца; чтобы наложить на нее руку, мне предстояло выдержать тяжелые сражения в суде, конечно, и с этой точки зрения чем скорее я отправлюсь в путь и приступлю к боевым действиям, тем лучше. Однако отъезд в данный конкретный момент — не то в начале, не то в самой середине, но уж точно не в конце войны — такого я себе позволить не мог. Не пойми меня неправильно: обязательства, ответственность или честь тут не при чем. Определяющим, скорее, было желание хоть раз в жизни смотреть в правильном направлении, когда случится главное: собратья мои антольвийцы, с тяжелым сердцем я... а частично, безусловно, трусость, поскольку мне не хватало духу встать перед ними и произнести эту речь. Нет, если б я хотел уехать сейчас, мне пришлось бы скрыться тайком, под каким-нибудь надуманным предлогом, подобно человеку, которые говорит жене, что сбегает на рынок за килькой — и через десять лет становится известно, что он командует наемниками в Ливии.

После бессонной ночи (за которую следует благодарить в основном крепкое вино и анчоусов, как я подозреваю) я решил пойти на компромисс. Я уйду, когда от скифской деревни не останется и следа. Еще только формулируя это решение, я дивился, что произошло со мной за последний десяток лет, что превратило в человека, который условием собственного личного освобождения ставит тотальное уничтожение невинных? Я объяснил это тем, что всего лишь возвращаюсь к норме. То, что мы в Ольвии звали геноцидом, в Афинах сочли бы обыкновенной деловой предосторожностью.

Я отправился повидать Марсамлепта.

— Не уверен, — сказал он в ответ на мой вопрос. — Если у нас хватит ресурсов, то я бы хотел получить катапульты и тараны, а также по крайней мере триста опытных лучников. — Извини, — сказал я. — У нас недостаточно ни денег, ни времени. Что мы можем сделать с тем, что уже имеем на руках?

Он задумался.

— Ночная атака, — сказал он наконец. — В темноте они не будут видеть, куда стрелять. Если мы сможем захватить ворота, прежде чем они сообразят, что происходит…

Я покачал головой.

— А мы сможем?

— Нет, — признался он. — На самом деле нет.

Я закусил губу.

— А что, если кто-нибудь откроет для нас ворота? — спросил я. — Будет ли этого достаточно, как ты думаешь?

Как всегда, он основательно обдумал ответ.

— Да, — сказал он. — Думаю, да. Смотри, мы можем использовать стены деревни, как сеть при ловле зайцев. Окружим стены, но оставим открытым проход через боковые ворота. Через главные ворота войдет штурмовая группа с факелами, подожжет все, до чего дотянется, делая при этом вид, что их больше, чем на самом деле. Как только они поймут, что происходит, то бросятся к другим воротам. Здесь мы встретим их и уничтожим.

Я пребывал в сомнении.

— Не слишком ли это сложно? — спросил я. — Судя по тому, как дело пошло в последние два раза, лучше предположить, что если что-то может пойти не так — обязательно пойдет.

Он смотрел на меня с едва заметной усмешкой.

— Я солдат, — сказал он. — Я всегда этого жду. К сожалению, это мало что решает. Даже если ты знаешь, что какое-то звено в цепи ослабло, это не значит, что ты способен как-то это исправить. Нет, мы просто должны устроить все так, чтобы ошибок было так мало, как только возможно.

Он посмотрел на меня в упор.

— Ты действительно думаешь, что сможешь найти того, кто откроет ворота? — спросил он.

Я кивнул.

— Думаю, да, — сказал я.

С последней нашей встречи он определенно постарел. Его широкие плечи выглядели костлявыми, мускулистые руки истончились, и он носил плоть, как старик — тунику, которая была ему впору двадцать лет назад. Кисти рук, казалось, сделались больше и слегка тряслись. Однако шрам, которым я одарил его многие годы назад, остался на месте, и смотрел он так же твердо, как всегда.

— Мир, — повторил он. — Не думаю, что вы, греки, понимаете значение этого слова.

— Мы и не пониманием, — ответил я. — И поэтому придти к нему можно только этим путем. Слушай, Анабруза, я был с тобой совершенно откровенен. Если ты не откроешь для нас ворота, чтобы мы заняли деревню ночью — тихо и мирно, пока все спят — ты мы придем с катапультами и таранами, чтобы взять ее днем, и это тебе совсем не понравится, обещаю.

— Я в этом уверен, — сказал он. — И если б я думал, что могу тебе доверять, все было бы по-другому. Но я не могу. Да и как можно тебе доверять после последнего раза?

Я пожал плечами.

— Если ты не станешь сотрудничать, — сказал я, — мы совершенно точно возьмем стены штурмом и перебьем вас всех. Если ты сделаешь, как я сказал, есть шанс, что я сдержу слово. Даже полшанса лучше, чем ничего.

Анабруза смотрел на меня с незамутненным презрением. Хотел бы я знать, чем его заслужил.

— Если я открою ворота, — сказал он, — что ты сделаешь? Что именно ты собираешься предпринять?

Я улыбнулся.

— Я похож на дурака? — сказал я. — Я не собираюсь тебе этого говорить. Ты меня слушаешь или нет? Я говорю о возможности сохранить жизни — жизни и твоих, и моих людей. Ради всех нас я пытаюсь подойти к делу практически. Мне казалось, что ты-то, из всех возможных людей…

Он отвернулся, как будто не мог больше выносить одного моего вида.

— Чтобы ты знал, — сказал он, — мой сын... мой второй сын... был убит в том бою. Я слишком стар и слишком устал, чтобы завести других. Слышал ли ты историю женщины, захваченной в плен персами?

Я моргнул.

— Нет, — ответил я. — По крайней мере, ничего такого не могу припомнить. Подходящий ли сейчас момент, чтобы рассказывать истории?

Он не обратил внимания на это замечание.

— Как-то раз, — сказал он, — персы напали на наш народ и захватили деревню. Персидский военачальник увидел среди пленных женщину и она ему приглянулась. Поскольку она не хотела иметь с ним дела, он согнал всю ее семью в кучу и сказал ей, что перебьет всех, если она не сделает, что ей от него надо. Если же она станет сотрудничать, — продолжал он, выделив это слово, — он обещает пощадить кого-то одного. Только одного — кого она сама выберет.

— Интересная история, — сказал я. — Продолжай.

— Она приняла предложение, — продолжал Анабруза, — и сказала персу, что желает, чтобы он пощадил ее брата. Перс сдержал слово; позже, однако, он спросил ее, как она сделала свой выбор?

— Это всего лишь логика, — ответила она. — Я не выбрала мужа, потому что когда-нибудь смогу найти другого. Я не выбрала детей, потому что если я выйду замуж, то рожу новых. Но мои отец и мать мертвы и новых братьев у меня уже не будет — поэтому я выбрала его.