Александр у края света

Осадная группа выступила тотчас же. Они изо всех сил старались соблюдать тишину, обмотав сапоги войлоком, а рукоятки мечей — шерстью, чтобы не брякнуть ненароком о доспехи, но когда они двинулись во тьму, я был уверен, что шум можно было различить в Византии.

Когда первый отряд ушел, развеселая атмосфера слегка рассеялась, и оставшиеся ждали своей очереди, облокотившись о щиты и скрывая нервозность. И пока мы торчали там, мне неожиданно пришло в голову (ты можешь заметить, как плохо я соображал, ибо об этом надлежало подумать несколькими часами ранее), что поскольку мы так отстали от расписания, был неплохой шанс, что или Анабруза не дождался нас и ушел домой, или он все-таки открыл ворота, попался, и враг ожидает нашего появления, наложив стелы на тетиву.

Я высказал свои соображения Марсамлепту и потребовал свернуть представление. Он пришел в ярость и сказал, что уже треть его войска вышло на позиции; и как я предлагаю ему поступить? — оставить их там дожидаться рассвета, или попытаться вернуть, что без сомнения приведет к переполоху? Если ворота окажутся закрытыми, нам придется выбить их бревном или валуном; по сравнению с процедурой отмены операции на столь поздней стадии запертые ворота — сущий пустяк. В самом же худшем случае мы предпримем отвлекающую атаку на главные ворота, в то время как подвижный резерв проникнет в деревню через боковые.

Спорить с ним смысла не было. Теперь, когда операции был дан ход, всем командовал он, а меня никто не стал бы слушать, даже если б я представил заверенные свидетелями показания богов, указывающие на нашу неминуемую гибель.

Это был долгое путешествие, Фризевт, этот ночной переход от города до деревни. Я шагал, уставившись в затылок человека передо мной, едва различая оттенки черного; в смысле же определения направления пути с тем же успехом можно было просто закрыть глаза. Как раз облака закрыли луну и звезды, так что и пройдя изрядный путь, я знал о том, куда мы идем, не больше, чем в момент отправления. Я понятия не имел, как Марсамлепт выбирал дорогу, а поскольку ощущение времени я тоже утратил, то думал, что деревню мы уже миновали, не заметив во тьме. Я как раз собирался с духом, чтобы сломать ряды, найти Марсамлепта и высказаться по поводу всех его ошибок, когда человек передо мной вдруг резко остановился, и я едва не напоролся коленом на подток его копья.

Я был в третьем ряду, и потому, по-прежнему ничего не видя, услышал скрип воротных петель. Старый добрый Анабруза, подумал я, я знал, что ты нас не подведешь; у меня едва хватило времени, чтобы осознать, какой я тошнотворный ублюдок, как мы двинулись вперед.

Из ворот пробивался свет; всего лишь пара ламп, однако после перехода во тьме они сияли, как полуденное солнце. Я глубоко-глубоко вдохнул, вступая в круг света — я чувствовал себя одновременно смятым и растянутым, а челюсть моя норовила отвиснуть. Мы были внутри. Я молча поклялся принимать в предстоящем так мало участия, как только смогу.

— Где вы застряли, чтоб вас? — прошептал кто-то слева. Я оглянулся; это был Анабруза, его глаза блестели из-под нелепо широких полей греческой шляпы.

— Извини, — прошептал я в ответ.

Я думал, он уйдет, но вместо этого он пошел рядом; это напомнило мне об одном случае в Афинах, когда отряд отправлялся на какую-то войну. Один из воинов, видимо, остался должен кому-то из соседей, поскольку кредитор семенил рядом с колонной, пытаясь не отстать, и осыпал бедолагу упреками, всячески его обзывая, а тот шагал, глядя прямо перед собой. Так они и двигались всю дорогу вдоль бывшей Длинной Стены и почти до самого Пирея.

— Уходи, — прошептал я.

— О нет, — ответил он. — Я пойду с вами.

Когда весь отряд втянулся в деревню, Марсамлепт отдал приказ разбиться повзводно. Мы отрабатывали этот маневр несколько раз, чтобы избежать всяких ошибок, но занимались этим, конечно же, в открытом поле, а не на деревенской улице. Сейчас, приступив к его выполнению, мы к вящему ужасу обнаружили, что кругом полно домов, телег, да еще и колодец прямо на пути. Мы толкались туда-сюда, опрокидывая горшки и шумя, как оглашенные.

— Отставить! — заорал Марсамлепт. — Все вперед и держите строй.

(Упоминал ли я эту его привычку? Марсамлепт совершенно не умел отдавать приказаний. Он совершенно точно знал, что ему нужно, конечно, но приказы его звучали примерно так: я пойду сразу туда, а вы давайте напрямик, встретимся на той стороне; одним словом, он вечно нес околесицу, при попытке понять которую люди окончательно запутывались).

Я почувствовал, что Анабруза схватил меня за руку.

— Что вы делаете? — спросил он.

— Пусти, — ответил я.

— Скажи мне, что вы делаете, я хочу знать.

— Не сейчас, — ответил я. Честное слово, мы бранились, как пожилые супруги. — С дороги.

От привратных светильников запалили факелы, а следом начали разгораться соломенные кровли, озаряя все вокруг желтым мерцающим светом.

— Что они делают? — спросил Анабруза. — Скажи мне, что вы задумали?

Я потерял терпение и отпихнул его прочь; он отшатнулся на пару шагов, поскользнулся и упал. Я думал, теперь-то он уберется, но не тут-то было; он бросился вперед и попытался вырвать у кого-то факел, который как раз поднесли к краю крыши. Этот человек не знал Анабрузу; в другой руке у него было копье, и это копье он вонзил ему снизу под ребра слева. Лезвие с чмоканьем вышло наружу, когда он выдернул свое копье, а дыхание Анабрузы стало легко различимо — свистело пробитое легкоге. Больше я его никогда не видел.

(Я до сих пор думаю о нем, Фризевт. Я нахожу отвратительным мысль о том, что вся жизнь этого хорошего и очень несчастного человека отмечена скорбью и катастрофами, каждая из которых была вызвана прямо и непосредственно мной. Я был автором всех его бед, начиная с той ночи в Афинах, когда я разбил его лицо и оставил захлебываться в собственной крови. Я привел своих людей на его родину, я заставил его отдать сына на заклание, спланировал битву, в которой погиб второй сын; я заставил его предать родную деревню ради ее спасения и превратил в изменника, виновного в гибели всего народа. И все же я не злодей, Фризевт, в моих действиях не было ненависти или злобы — только бестактность и беззаботность; все, что я делал в Ольвии, делалось для общего блага).

Теперь ход событий ускорился. Факела мне не досталось, так что я прикрывал щитом того, у кого он был. Люди метались туда-сюда, выбегали из подожженных домов, сталкивались с нами и кидались в ужасе прочь или же пытались проломиться сквозь стену щитов, сжимая в руках самое ценное добро. Большинство из них вело себя так, как будто нас вообще тут не было, как будто при стольких несчастьях не хватало еще возиться с нами; но один старик, совершенно седой и совершенно голый, прыгнул на меня с деревянной лопатой в руках и принялся с грохотом лупить ею по моему щиту, словно в барабан. После пятого или шестого удара я попытался отогнать его комлем копья, но как раз в этот момент он или кинулся вперед, или оступился, и подток вошел в его промежность, как ложка в творог. Я потянул копье на себя и он упал; я не задерживался там и не видел, что с ним сталось. Огонь добросовестно выполнял нашу работу, поскольку строй наш почти сразу развалился и мы бродили бесцельно, словно деревенщина, приплывшая в Афины на зерновозе и любующаяся видами. Стрелы не свистели, никто не пытался драться; все, что нам оставалась — легонько подталкивать людей вдоль по улице к боковым воротам, как пастухи гонят свою скотину. Я увидел, что окруживший стены отряд отнесся к своим обязанностям гораздо серьезнее, чем мы.

Вскоре огонь принялся распространяться сам по себе, превращая деревню в ад. Марсамлепт заорал, приказывая убираться, и я услышал его, но только потому, что он стоял невдалеке; когда на голове толстый, добротно подбитый шлем, а кругом стоит оглушительный шум, мало что можно расслышать.

Потери, понесенные нами этой ночью, свелись в итоге к четырем воинам, которые не услышали приказа и оказались запертыми в полыхающей деревне.

Прошу прощения — их было пять. Уже в самый последний момент, поторапливая нас и считая выбегавших, Марсамлепт был сражен стрелой в лицо — наверное, единственной стрелой, выпущенной этой ночью. Он снял шлем, чтобы мы могли его узнать и расслышать, и стрела угодила ему в левый глаз. Он рухнул без единого слова.