Александр. Том 2

— Я… — он запнулся, а потом посмотрел на всё ещё орущую женщину. В её руках появилась какая-то палка, которую Салтыкова просунула сквозь решётку и тыкала ею в нашу сторону. — Я обращу на этот факт самое пристальное внимание.

— Подведём небольшой итог, — я задумчиво смотрел на палку. Где она её взяла? Даже интересно стало. А монастырские тюрьмы — это жестокое наказание. Сомневаюсь, что даже на каторге у Салтычихи настолько протёк бы чердак. Хотя там, похоже, и так клиника была. — Взятки, покрывающие вопиющие преступления. Халатность, приведшая к ещё большим жертвам, и полное попрание закона. Я ничего не забыл? — и я испытывающе посмотрел на Макарова. — Заметьте, Александр Семёнович, о самих преступлениях этой, хм, дамы, я не упоминаю, они совсем к другому вопросу относятся.

— Мы об этом часто с вами говорили, ваше величество, — мрачно ответил Макаров.

— Вот только воз и ныне там, Александр Семёнович, — отрезал я. — Это как с номерами домов. Указ есть, а номеров, согласно этому указу, как не было, так и нет. Мне что, нужно брать кнут и за выполнение каждого моего указа спрашивать на конюшне? Причём с каждого губернатора? Или вам каждый раз подобные представления устраивать? — Макаров промолчал, а Сперанский уже весь пошёл пятнами. — Пошли дальше. Жалобы. Почему на них не реагировали? Только потому, что жалобы были от крестьян на столбовую дворянку?

— Мы не можем реагировать на каждую бумагу, — Макаров, видимо, решил сегодня нарваться на неприятности.

— Я не прошу вас реагировать на каждую бумажку! В конце концов сумасшедшие, любящие жалобы строчить, тоже встречаются, как и те, кто просто насолить соседу хочет! — я рявкнул так, что Салтычиха заткнулась, а в её глазах появилось вполне осмысленное выражение. — Но когда этих жалоб сто тридцать семь, и в них во всех говорилось об одном и том же преступлении, это уже повод как минимум задуматься! И это учитывая тот факт, что крестьяне в основной массе неграмотные! Они не могли написать жалобу самостоятельно, Александр Семёнович. И как же сильно их допекло, что они нашли грамотных людей, чтобы составить эти челобитные? Сто, мать вашу, тридцать семь раз! Поэтому только представьте себе, сколько преступлений на самом деле совершила эта дрянь, — и я указал пальцем на притихшую Салтычиху. — Сколько невинных душ эта продавшаяся дьяволу ведьма погубила!

— Я понял, ваше величество, — и Макаров поклонился, гораздо ниже, чем обычно. Я же перевёл дыхание. Какой-то сизифов труд. Что за век, мать его?! Здесь всё идёт исключительно на экспрессии. Если нет надрыва и драмы, никто не почешется. Даже лучшие представители общества. Что уж говорить о других.

— А я очень надеюсь, Александр Семёнович, что вы это поняли. Не заставляйте меня придумывать совсем уж непотребные развлечения для ваших людей. Вроде дежурств в келье несравненной Дарьи Николаевны. В назидание, так сказать. Макаров слегка побледнел, я же, на мгновение задумавшись, перевёл взгляд на Кочубея: — Что скажешь, Витя?

— Я не… — он закусил губу. — Я не знаю, о чём здесь говорить, ваше величество.

— Правда? — прищурившись, я разглядывал его. — Разве ты не помнишь, Витя, как мы мечтали о справедливости для всех, включая крестьян, кстати? Вот прямо как Киселёв, — и я указал на вздрогнувшего парня, уже затравленно оглядывающегося по сторонам. — Всё французских мечтателей читали и цитировали. Неужели я всё неправильно помню, Витя?

— Эм… — глубокомысленно протянул Кочубей.

— И прямо сейчас мы подошли к самому основному, Витя. К проблеме крепостного права. Это камень, который тянет нас на дно, который тормозит прогресс. Но я не могу просто так взять и отменить его. Надеюсь, мне не надо объяснять почему, — я снова посмотрел на Салтычиху. Она всё ещё молчала, не отводя от меня пристального взгляда. — Мне нужно знать, нам нужно знать, с чего начать реформу. А для этого необходимо знать подробности жизни крестьян. Поэтому я наделяю тебя исключительными полномочиями в этом вопросе. Даже комитет можешь создать, если душа требует. Бери столько людей, сколько понадобится. Скоро я начну императорский двор очень сильно сокращать, так что недостатка в ревизорах у тебя не будет. Чем правдивее и полней будут их доклады, тем больше шансов вернуться на тёплую должность при дворе. Я специально под это дело пятнадцать вакансий оставлю. Можешь об этом объявить всем желающим тебя слушать. Сдаётся мне, что в каждом уезде у каждого помещика свои собственные законы и видения таковых в отношении крепостных. Я просто уверен в том, что многие думают, будто могут творить всё, что захотят. Как Дарья Николаевна, к примеру. Это как с номерами домов. И надо будет нам сначала всё под единые указы подвести. И сделать так, чтобы эти указы выполнялись каждым дворянином. Потом гораздо проще будет их менять, а то и отменять вовсе.

— А почему крестьяне бунт не устроили? — в тишине голос Киселёва прозвучал очень отчётливо. Мы все, включая моего адъютанта Филиппа Розина, старающегося оставаться незаметным, чтобы и его порка ненароком не задела, посмотрели на него. Бедный Киселёв густо покраснел, но взгляда от меня не отвёл. А мне он начинает нравиться.

— Потому что, Павел Дмитриевич, крестьяне на самом деле очень редко бунтуют. Сто тридцать семь жалоб в никуда, вместо того, чтобы потихоньку придушить барыню и вздохнуть с облегчением, — ответил я ему.

— Но бунт Пугачёва…

— Павел Дмитриевич, — я даже глаза закатил. — Вы что, серьёзно думаете, что тот бунт образовался сам собой? Пришёл такой красивый Емелька, и все его дружно послушались и пошли за ним? С весьма неплохой артиллерией подмышкой, способной города брать? Вы правда так думаете? — он покраснел ещё больше, хотя куда больше-то? — Павел Дмитриевич, такие вот бунты сами собой не рождаются. Они долго и тщательно готовятся. А ещё они очень дорого стоят. Безумно дорого. Гораздо дороже, чем два миллиона фунтов стерлингов, — добавил я, а Макаров бросил при этом на меня быстрый взгляд, но, слава богу, промолчал. В это время послышался колокольный звон. — Нам пора возвращаться. Не стоит её величеству здесь задерживаться. Миша, — я повернулся к мрачно-сосредоточенному Сперанскому, — подготовь мне отчёт о распределении земель в Российской империи. Желательно с картой. Я немного запутался, и мне нужно ясное представление, что и кому принадлежит. Павел Дмитриевич, — снова посмотрел на Киселёва, — сопровождайте меня. Наша с вами беседа подействовала на меня благотворно, полагаю, нам нужно её продолжить.

— Да? — у Киселёва глаза округлились, но я не стал обращать на это внимание, направившись к выходу из монастыря. Салтычиха всё это время смотрела мне в спину. Я остро чувствовал её взгляд. Надеюсь, она не проклянёт меня напоследок. Потому что мне и так приходится лбом в стену биться по каждому самому незначительному вопросу. Ничего, у меня башка крепкая, выдержит, надо только потерпеть и сдвинуть этот воз, а там он сам покатится. Я на это очень надеюсь.

Глава 13

— Ваше величество, — ко мне пытался пробиться французский посол, но его не пропускала охрана. Гвардеец, перегородивший дорогу Эдувилю довольно мягко сдерживал его. Но это пока мягко. Судя по всему, терпение парня подходило к концу, и он мог начать действовать более жёстко.

— Господин Эдувиль, — к послу подбежал Зимин. Я дал ему генерала, а то как-то несерьёзно получалось: глава новой службы собственной безопасности императорской семьи и внезапно не генерал. Не поймут-с. Но заслужил, чего уж там. Службу с нуля создавал и сейчас каждый день что-то переделывает, пытаясь добиться идеала.

— Господин Зимин, почему меня не пропускают к его величеству? — возмущённо начал качать права посол, повернувшись к нему. Я в это время притворился глухим и слепым. Ну не вижу я его, и вообще я здесь представление пытаюсь смотреть, а не делами заниматься.

— Может быть, господин Эдувиль, вас не пускают к его величеству, потому что идёт представление? — прошипел Зимин. — Вы что, не могли дождаться хотя бы антракта, чтобы попытаться получить разрешение зайти в ложу к их величествам?

Судя по тому, что голоса отдалялись, Зимину удалось увести Эдувиля от входа в императорскую ложу. Вот же настырный тип! Я ведь ему сказал, что дам ответ после коронации. Но нет, француз завалил Сперанского просьбами об аудиенции. А сейчас вот Эдувиль пытался прорваться в ложу прямо посреди представления. Совсем уже крыша съезжает, похоже. Брал бы пример с фон Штадиона, быстренько отправленного Австрией в Российскую империю. Тот присылал прошение всего лишь раз в три дня и терпеливо ждал, когда же я всё-таки решу с ним переговорить.

Самое интересное заключалось в том, что Эдувилю и фон Штадиону нужны были от меня диаметрально противоположные действия: француз топил за союз с Францией, а австриец за укрепление союза с Австрией против Франции. На это было даже забавно смотреть, особенно когда они сталкивались в приёмной под пристальным взглядом невозмутимого Сперанского.

Я же пока не знал, кому из них отдать предпочтение. Оба эти союза я рассматривал как ненадёжные и ненужные моей стране, потому что любой из них втянет меня в войну, которая вот прямо сейчас была не нужна, и которой я хотел избежать любой ценой. К тому же меня напрягало молчание англичан. Но коронация должна была расставить всё по своим местам. Поэтому-то я и определил такой срок принятия решения как для послов, так и для самого себя.