Александро-Невская лавра. Архитектурный ансамбль и памятники Некрополей
Шрифт:
Портрет канцлера, где внешнее сходство лишь акцентирует идеализированный, «возвышенный» характер образа, несомненно, уступает подобным портретам Мартоса с их внутренней значительностью и подлинной возвышенностью. И хотя памятнику, в целом не отмеченному чистотой стиля, присуща многословная повествовательность, он эффектно скомпонован, изящно вылеплен, декоративен и является интересным произведением мемориальной пластики, раскрывающим еще одну грань не очень глубокого, но гармоничного дарования Рашетта.
124—125. Ж. Тома де Томон. Надгробие В. Я. Чичагова. 1810-е гг. Фрагменты
В один год с памятником Безбородко, но за пределами усыпальницы, среди надгробий Лазаревского некрополя, был установлен памятник Е. И.
Всего год отделяет это надгробие от завершения памятника Лазаревым, но они принципиально отличны. Памятник — единственная статуя, поднятая на простом, довольно высоком круглом пьедестале. Строго продуманная, обобщенная трактовка формы, обнаженность объема, выверенная выразительность и красота строгого силуэта в каждом ракурсе отличают это непростое по композиционному построению и пластической системе произведение. Памятник лаконичен и монументален. Образ, созданный Мартосом в этом новом не только для него, для всего русского мемориального искусства надгробии, способен вызвать множество ассоциаций (что и бывало неоднократно): и с античной пластикой[69], реминисценции которой здесь, может быть, более сильны, чем в других произведениях скульптора, и с «томными мечтательницами [...] Боровиковского [...] типичными для эпохи сентиментальной чувствительности»[70]. Все это, разумеется, так. В творчестве Мартоса, в полной мере выражавшего свою эпоху, не могли не отразиться и влюбленное претворение античных образцов (не важно, наверное, Венеры Медицейской или Венеры Каллипиги, в данном случае), и «сентиментальная чувствительность», и «несомненная героизация» (эти качества нашли свое основное выражение: первая — в более поздних надгробиях, вторая — в произведениях, подобных надгробию Панина, не говоря уже о монументе Минину и Пожарскому.) Но при всей ассоциативности и приближенности к светской пластике это произведение — прежде всего надгробный памятник, новый, но обусловленный всем развитием мемориальной пластики Мартоса, несомненно подготовленный галереей барельефных портретов его надгробий, с которыми чуть ли не соотносимы тридцатилетием позже написанные Ф. И. Тютчевым строки: «Душа моя — Элизиум теней //Теней безмолвных, светлых и прекрасных [...]» В то же время это произведение отмечено определенной новизной решения: его содержание и эмоциональный строй раскрыты не языком аллегорий, а через образ ушедшего из этого мира человека — возвышенный над обыденностью, идеально прекрасный, как воспоминание, «ни радости, ни горю не причастный». И здесь Мартос — тоже художник своей эпохи.
Среди работ Мартоса, воплощающих интимные переживания и созданных в первое двадцатилетие XIX века, выделяется настроением проникновенной печали, трепетной нежностью образного строя и совершенным мастерством исполнения памятник жене адмирала П. В. Чичагова. Романтическая любовь русского моряка к молодой англичанке, запрет Павла I жениться на ней, наконец, соединение влюбленных и скорая смерть молодой женщины не могли не тронуть скульптора и не отразиться в надгробии.
Блистательно организован весь строй памятника — гармоничный, великолепно ритмизованный. В нем видно не только зрелое мастерство скульптора, но и уверенный профессионализм и высокий вкус неизвестного нам архитектора, который, несомненно, принимал участие в создании надгробия, построив для него мавзолей на Смоленском (лютеранском) кладбище, откуда памятник, законченный в 1812 году, был перенесен в Благовещенскую усыпальницу[71]. В эти годы Мартос все чаще обращается к бронзе. Так и в памятнике Чичаговой упругая крепость металла выразительна в изваянии огромного, распростертого у подножия пристенной стелы льва (в данном случае символизирующего силу скорби) и в поникшей фигуре юноши, олицетворяющего вдовца. Два исполненных в металле сердца, угасшее и горящее, с английскими надписями, на одном — «Poorest Paul» (несчастный Павел), на другом — «My only treasure» (мое единственное сокровище) словно несут мраморный медальон с изображением тончайше моделированного профиля молодой женщины.
126—128. Неизвестный мастер. Надгробие И. А. и Н. И. Пуколовых. 1820-е гг. Фрагменты
Последним надгробием Мартоса и одной из последних работ художника вообще был относящийся к началу 1830-х годов памятник Е. С. Карнеевой[72]. Могучий, огромный коленопреклоненный Гений, склонивший голову над погребальной урной, воспринимается как логическое завершение мемориального искусства художника, сумевшего и в глубокой старости сохранить искренность и силу в выражении человеческих чувств и мощную монументальность формы, отмеченных чистотой и строгостью высокого стиля, одним из создателей которого он был.
Перечисленные памятники не исчерпывают работ Мартоса в мемориальной пластике даже в пределах одного Лазаревского некрополя. Им выполнен ряд скульптурных элементов для некоторых надгробий, созданных по проектам выдающихся зодчих.
Совместная работа скульпторов и архитекторов началась еще во второй половине XVIII века. Пока не всегда еще можно назвать имена зодчих, участвовавших в создании надгробий некрополя, но нет сомнения, что многие памятники, например Панину или Чичаговой, делались совместно с архитекторами, роль которых в мемориальном искусстве становится особенно значительной с начала XIX века.
В Лазаревском некрополе немало памятников, исполненных крупнейшими мастерами русской архитектуры. Имена Д. Кваренги, Т. де Томона, А. Н. Воронихина связаны не только с чисто архитектурными надгробиями, но и с теми, где органично сочетание архитектурной формы и пластики. Так, беломраморный саркофаг А. И. Васильева, привлекающий изяществом
и монументальностью форм, цельностью архитектурно-декоративного решения,— общее творение Д. Кваренги и И. П. Мартоса, которому принадлежат маски в акротериях и угловые рельефы. Возможно, именно Мартос работал и над большим рельефом оплакивания, украшающим массивную гробницу И. А. Осокина[73], созданную другим знаменитым зодчим Т. де Томоном[74].Томон считается автором и одного из красивейших памятников некрополя — жертвенника серого полированного гранита на могиле талантливого флотоводца В. Я. Чичагова. Стихотворная эпитафия напоминает о трех победоносных сражениях, данных адмиралом у о. Эланд, на рейде Ревеля и в Выборгском заливе, предрешивших исход войны со Швецией в 1788—1790 годах.
Орнамент из акантов, отлитый и прочеканенный в бронзе, заполняет фриз монумента; бронзовые сочные пальметы украшают акротерии; бронзовые дельфины, трезубцы, герб и якоря в ликторских связках составляют декор и эмблематику единого по своей стилистике памятника. Автор портрета мореплавателя — настоящего шедевра русской портретной пластики — нам неизвестен. Но, кто бы он ни был, несомненно одно — это мастер, сохранивший реалистическую основу искусства Ф. И. Шубина в глубоком постижении человека и его воплощении[75].
Не все памятники, находящиеся в некрополе и созданные при участии Томона или с использованием его проектов, равны по силе художественного воплощения, по органичности существования в них пластики, по одаренности и творческой близости скульптора и архитектора.
Не говоря уже о Мартосе, во многом удачно и интересно сочетание массивной монументальности архитектурных форм Томона с крепкой, не всегда, правда, равноценной в художественном отношении лепкой рельефов даровитого ученика Мартоса — М. Г. Крылова. Наиболее цельным является торжественный, как надгробный храм, памятник П. А. Потемкиной. С трех сторон проемы между его колоннами заполняют мраморные рельефы — «Вера», «Надежда», «Любовь» с явно христианской символикой, которая с 1810-х годов начинает постепенно, но все сильнее менять образный строй надгробий. Исполненные Крыловым рельефы еще в достаточной мере антикизированы, но холодны, и в них так же, как в ряде надгробий 1810—1820-х годов (С. С. Разумовской, например), уже намечается грядущее омертвение стиля и господство новой образности.
129. Неизвестный мастер. Надгробие С. А. Олсуфьева. 1810-е гг. Фрагмент
130. Неизвестный мастер. Надгробие С. М. Вечерухиной. 1810-е гг. Фрагмент
131. Неизвестный мастер. Надгробие С. А. Олсуфьева. 1810-е гг.
132. Неизвестный мастер. Надгробие С. А. Олсуфьева. Фрагмент
Значительно интереснее более ранний (1808) памятник М. Н. Муравьеву, известному писателю своего времени, просвещенному человеку, о котором любивший его Н. М. Карамзин отозвался как о «прекрасной нежной душе, исполненной любви к общему благу».
Надгробие Муравьеву — жертвенник, но несколько измененный по сравнению с встречающимся в некрополе классическим типом, распространенным на рубеже XVIII—XIX веков. По пропорциям он ближе массивной высокой стеле. Венчающие его фронтоны заполнены традиционными символическими атрибутами. Превосходные маски акротериев нависают под карнизом. Всю северную сторону жертвенника заполняет барельеф со сценой оплакивания: вдова под покрывалом, держащая на коленях урну, и сыновья, над которыми «компонован очень небольшой, выполненный в довольно высоком рельефе портретный медальон, отличающийся поразительным реализмом и совершенством исполнения, чеканной, медальной точностью в проработке мельчайших деталей, не заслоняющих глубокого и яркого воплощения образа. Он разнится от несколько неправильной, но неординарной лепки большого рельефа, проникнутого теплотой и искренним чувством. Здесь же высечена эпитафия, сочиненная Г. Р. Державиным: «Дух кроткий, честный, просвещенный/ Не мира гражданин сего /Взлетел в селения священы./ Здесь друга прах почиет моего». Второй рельеф — Гений у бюста Минервы, начертающий: «Memorie perenni» (Память вечна), привлекает и любовным изображением каждой исполненной смысла детали, и уверенной, обобщенной лепкой тела крылатого посланца.
В 1810 году Томон создает памятник А. М. Белосельскому-Белозерскому, знатоку искусств и поэту[76]. Эта грандиозная архитектурная декорация заполняет с внешней стороны, обращенной к некрополю, чуть ли не треть стены Лазаревской усыпальницы во всю ее высоту. К работе был привлечен скульптор Ж. Камберлен, выполнивший свою задачу, по-видимому, в полном согласии с замыслом архитектора. Эффектной декоративности огромного портала близка и созвучна скульптурная мизансцена оплакивания, развернутая на фоне плоской пристенной пирамиды, заполнившей неглубокую нишу. Здесь изображены облаченные в хитоны вдова и четверо детей Белосельского, в числе которых старшая дочь — поэтесса 3. А. Волконская. Весьма театральная композиция, созвучная по настроению поэзии русского сентиментализма, целиком подчинена архитектурному решению. По существу, она является декоративной частью мемориального сооружения.