Александровскiе кадеты. Смута

— Все будут трудиться!

— Все… Михаил, вы толковый комбат. Скажите, когда ваши бойцы на хозработах, дрова для казармы носят, все работают одинаково? Все, как один? Никто не отлынивает, не пытается в уголке отсидеться?

— Нууу… случается, кое-кому, бывает, леща выпишем… но товарищи сами следят! Филонить не дают! И в жизни так же будет.

— То есть новая жизнь — это когда товарищи друг за другом следят и, чуть что, леща дают? — усмехнулся Благоев. — Этому ли учил товарищ Маркс, которому мы памятник только что открывали?

Комиссар смутился.

— Так народ… он, конечно, всей душой за революцию… так, пережитки определенные остались… многие вот на храмы ещё крестятся…

— Именно, Михаил. Пережитки. Люди неодинаковы. Ктот-то сильнее, кто-то слабее. Кто-то три пуда легко поднимет, кто-то один едва осилит. А пайку всем одинаковую, что ли? Так то, что три пуда поднимает, подумает, да скажет — чего это я спину ломаю? Буду себе один пуд носить, ту же норму получу. На казённых заводах, где отменили сдельную оплату, так и случилось. Норму делают, и всё. Выработка упала.

— Сознательность повышать надо! — упирался комиссар.

— Легко сказать «надо». Сделать-то это как?

— Ну… воспитывать… митинги там, лекции, политбеседы…

— Вот когда у вас, Михаил, в батальоне бойцы начнут наперегонки дрова таскать, соревнуясь, кто больше, я первый скажу, что да, удалось вам повысить сознательность.

— Так я больше не на батальоне, — криво усмехнулся Жадов.

— Я вам предлагаю вернуться. И надеюсь убедить. — Благоев говорил негромко, но очень серьёзно. — Авантюризм Троцкого и компании погубит революцию. Он создаст странную систему, где все будут говорить одно, думать другое, а делать третье. Лев Давидович с Владимиром Ильичом через колено страну ломать хотят, а так нельзя. Вот если вы подумаете, Михаил — вы же сами от повышенного пайка не отказались? Потому что вам «положено»? А рабочий у станка так может и не считать. Он, рабочий, восемь часов без устали ишачит, в поту, в пыли, в духоте зачастую; а комиссар Жадов пакеты получает с белорыбицей, с окороком, с добрым табачком. А заслужил ли комиссар Жадов подобные привилегии? — подумает рабочий. Согласится ли, что комиссару Жадову положено? Если всё должно быть всем поровну?

Комиссар замигал. Прикусил губу. Поднял руку со сжатым кулаком, словно собираясь что-то сказать, передумал, опустил.

Благоев терпеливо ждал.

— Если надо — я от пайка откажусь… — наконец выдавил Жадов.

— А сколько таких, как вы, откажутся по идейным соображениям? Сколько крестьян не повезут продукты на рынок, если ничего не смогут купить взамен, а только получить, что «положено»? И как понять, кому чего и сколько должно быть положено?

Комиссар долго молчал. Гость сидел, ссутулившись, машинально помешивая ложечкой остывающий чай, глядел в чашку, словно от этого зависело невесть что.

— Мы подумаем, товарищ Благоев, — наконец проговорила Ирина Ивановна. — Мы обдумаем ваши слова. Просто скажите нам, что нужно сделать?

— Заседание ЦК по вопросу «военного коммунизма» несколько раз уже переносилось, — вполголоса ответил Благоев. — Но вот завтра оно наконец-то состоится. Группа Ленина-Троцкого, скорее всего, протолкнет свой проект. Последствия будут катастрофические. Вплоть до голода с миллионами жертв.

— Да с чего вы взяли, товарищ Благоев? — изумился комиссар. — Голод-то откуда?! Голод — это при царе было! Когда всё зерно у крестьян отнимали!

На лице Благоева мелькнуло что-то вроде гримасы раздражения.

— Крестьянин не повезёт продавать — или, тем более, отдавать хлеб просто так, если ничего за это не получит.

— Как это «ничего»?! Он уже получил! Землю! Весной отсеется, сам уже себе хозяин!

— И потому согласится отдавать наступившей зимой хлеб бесплатно?

Комиссар замялся.

— Мы объясним…

— А крестьянин возьмётся за топор или обрез. Нет, дорогой Михаил. Великий Карл Маркс был прав, заложив основы справедливого общества. Но продвигать его одним лишь насилием ничего не даст. Можно выгнать бывших дворян убирать снег или грузить уголь, и они подчинятся. Но если вы попытаетесь так поступить с крестьянами — вы получите войну.

Комиссар молчал, краснел, закусывал губу.

— Чего вы хотите от меня и моего батальона?

— Завтра ЦК примет очень, очень плохое решение. К сожалению, некоторые иллюзии невозможно развеять словами. Придётся подождать некоторое время — не слишком длительное — пока эффект этого решения не начнёт сказываться. После этого, если Ленин, Троцкий и их сторонники не одумаются, придётся принимать меры. В ЦК у нас нет большинства, на стороне ленинской группы также Свердлов, Дзержинский, Зиновьев с Каменевым, Коллонтай, Берзин, Смилга. Сталин, скорее всего, тоже, хотя он хитер, выжидает, чтобы примкнуть к победителю. Ногин, Рыков, Милютин — на нашей стороне. Бухарин, как и Сталин, себе на уме. Вроде как против черезвычайки, а вроде и нет, скользкий, не поймешь. Остальные колеблются.

— А кто ещё из… ваших? — Ирина Ивановна сделала особый упор на последнем слове.

— Мельников. Кашеваров. Никаноров. Я четвёртый. Даже с голосами Ногина, Рыкова и Милютина большинства не набрать, «болото» идёт за крикнуном и демагогом Троцким.

— Простите, как вы сказали? Никаноров?

— Ну да, Сергей Никаноров, наш испытанный товарищ, потомственный питерский рабочий…

— А, — повела плечом Ирина Ивановна, явно теряя интерес. — Просто я о нем никогда не слышала. Мельников и Кашеваров — доводилось встречать упоминания. А тут член ЦК — словно человек ниоткуда.

— Он у нас просто скромен и трудяга, — усмехнулся Благоев. — В общем, спустя примерно месяц, по расчётам нашей группы, в крупных городах начнется нехватка всего — хлеба, мануфактуры, бакалеи и прочего. В этих условиях мы предпримем ещё одну попытку исправить положение в прямой и честной партийной дискуссии. Но, если нет — нам потребуются решительные и хорошо вооружёные люди, всецело преданные идеи спасения революции. Потребуется ваш батальон, Михаил. Как видите, я с вами совершенно откровенен. Не пытаюсь вас обмануть, не пытаюсь использовать вас «втемную». Если идти на риск — вы должны понимать, во имя чего. Вы, конечно, можете отказаться и отправиться на фронт. Препятствовать не буду.

Наступившее молчание было долгим, тягучим и мучительным. Комиссар то краснел, то бледнел; лицом он не умел владеть совершенно.

— Это же переворот, — выдавил он наконец.

— Переворот. Во имя революции. Вы, например, знаете, что товарищи Ленин, Троцкий и особенно Дзержинский уже требовали безусловного закрытия не только «буржуазной» печати, но и газет левых эсеров, наших ближайших союзников? Желаете ознакомиться с протоколами ЦК? У меня они с собой. Как полагается, заверенные копии.

— Не надо…

На комиссара Жадова было больно смотреть.

— Революция делалась не для того, чтобы затыкать рты тем, кто сражался с нами плечом к плечу, — внушительно сказал Благоев. — Запреты и цензура — путь царских сатрапов, а не наш. Если всё запретить — то какая же это «свобода»? При царе можно было больше публиковать, чем сейчас — если бы не Яша Апфельберг и его любовь к ресторану «Вена».

— Я… подумаю…

— Подумайте, — Благоев поднялся. — А мне пора. И спасибо за чай. И… нет, я не думаю, что вы, товарищ Жадов, побежите на меня доносить. Вы честный и справедливый человек. Вы примете правильное решение.