Александровскiе кадеты. Смута

Братва ответила согласным гулом.

— Так вот, ты сможешь, — терпеливо продолжал Жадов. — А парнишка молодой, мясом не обросший, что на голову тебя ниже — никогда не поднимет. Как бы ни старался.

— Ну, коль не поднимет, так ему и не положено. Вот сколько пудов перетаскает, сколько мешком уложит, такая пайка и быть должна.

Комиссар досадливо поморщился.

— Почему же не положено? Есть все хотят.

— Вот и пусть ест. На сколько наработает, на столько пусть и ест.

— Нет, товарищи, несправедливо это. Что вам, трудящимся, у которых работа тяжкая, положено больше, чем буржуям каким — это ведь справедливо?

— Справедливо, — кивнул Иван. — И промеж нас тоже должно быть по справедливости. Только я вот что тебе скажу, комиссар — в другой смене тут бывший дворянин выходит, офицер бывший. Может, и буржуй даже. Так он, хоть и впрямь на полголовы меня ниже, а пудов таскает не меньше. Лясы не точит, цигарки не смолит. Работает. Что вьюн — гнётся только, а не ломается. И я тебе скажу, комиссар — вот с ним если мне поровну достанется — это справедливо и будет. Потому что офицер тот бывший — работает. А у нас тут такие тоже есть, что норовят отсидеться-отлежаться, пока артель норму сполняет. Ну, мы их тоже учим. Вожжами пониже спины. Так что не втирай мне, комиссар, за справедливость. Справедливо — это когда мне за смену десять рублев, потому как я сто мешков перетаскал, а другому — рупь всего, потому что он едва десять передвинул. Вот и весь сказ. Раньше в лавку пришёл — всего в изобилии, только деньгу плати. А теперь? Очереди, а в самих лавках — пусто. Ладно, комиссар, хорош базарить тут. Тебе-то пайку всегда выдадут, а нам — коль норму выполним. Бывай здоров, комиссар.

Глава V.4

— Как же так? — недоумевал Жадов, когда они с Ириной Ивановной возвращались на батальонном грузовике в центр города. — Почему же так выходит?

Комиссар завозил товарища Шульц домой, на Шпалерную, после чего сам возвращался в казармы, к своим людям. Всем даже начало казаться, что оно так и будет идти, что всё вернулось на круги своя; тем более, что Южный фронт пока оставался недвижим, ни та, ни другая сторона не предпринимали решительных действий.

На стол товарищу Благоеву ложились донесения о появлении в царской ставке всё новых и новых лиц из числа известных; пробралось сколько-то членов Императорской фамилии: великий князь Константин Константинович[1], князь императорской крови Олег Константинович[2], ещё несколько молодых князей. Остальных успели по-тихому посадить под домашний арест, несмотря на требования Ленина и его группы «самым решительным образом расправиться с так называемыми „великими князьями“ и их кликой».

Но пока что это предложение не прошло, причём, как ни странно, Благоева и его группу поддержали Сталин, Бухарин, Рыков и ещё несколько человек.

«На великих князей много чего в Европе выменять можно будет» — таков был общий глас.

— Потому так и выходит, Миша, что природу людскую враз не переделаешь, — рассудительно заметила Ирина Ивановна. — Уж в этом можете мне поверить.

— С детей начинать надо, — убеждённо сказал комиссар. — Их по-новому учить. Тогда толк и в самом деле будет.

— Будет. Только детей-то надо учить так, чтобы не вышло, что в жизни одно, а на словах другое. Надо признать, когда я в корпусе преподавала, слово с делом не расходились.

— Это как же?

— Да вот так. Есть государь — хозяин земли русской. Все так и говорят. Строй — самодержавный. Никакого обмана. Земля у тех, у кого она есть по факту. Её можно купить, продать, обменять. Заводы и фабрики — у тех, за чьи деньги они построены. Как и любая избёнка. Всё хозяина имеет. На небе Бог, на земле царь. Как есть, так и говорят.

— А у нас что же, по-другому? — удивился Жадов.

— Конечно. У нас как? «Вся власть трудовому народу» и «диктатура пролетариата». А какая же это «власть народа», если приказы у нас отдаёт Центральный комитет, делегатами съезда, а отнюдь не народом, избранный?

Жадов смутился.

— Так ведь делегаты — они не народ, что ли?

— Они часть народа, Миша, — терпеливо, словно непонятливому ученику, принялась растолковывать Ирина Ивановна. — Часть, но не народ. «Народ» — это вообще такая категория… неопределенная. Вот царская семья — это народ?

— Нет, конечно! — аж вскипел комиссар. — Кровопийцы они, трутни и паразиты!

— Хорошо. Трутни и паразиты? А священники?

— Тоже! Обманывают трудовой народ!

— Даже сельские батюшки, что лишнего подрясника зачастую не имеют да деревенскую детвору грамоте, учат?

— И они тоже! — сердито буркнул Жадов.

— Ладно, и их исключим. Офицеры старой армии? Народ или нет?

— Только те народ, что на нашей стороне! — выпалил комиссар. — А остальные враги народа!

Ирина Ивановна осеклась. Губы её плотно сжались.

— А что же делать с теми, кто «не на нашей», Михаил? В расход их пустить, чтобы нам жить не мешали? Ради «всеобщего счастья» полстраны к стенке поставить? Россию кровью залить, да так, как никакому царю бы нипочём бы не удалось, даже злодействуй он с утра до вечера и с вечера до утра?

— Н-ну… зачем уж «к стенке» сразу… на работы нарядить… чтоб трудились… на общее благо…

— На общее благо трудиться — это хорошо. Но вот ты же сам, Миша, видел и говорил — чего, мол, стариков-генералов дрова таскать выгнали? Много с них толку на тех дровах?

— Верно, — признал Жадов. — Говорил. Стариков-то и в самом деле нет смысла на дровах мучить… Только если кто из них совершил преступления против трудового народа…

— Какие именно преступления, Миша? — тихо спросила Ирина Ивановна. — Преступления — они всегда конкретны. Есть преступление, есть жертва. Суд разбирается, справедливо, беспристрастно. Никто не считается виноватым, пока не признан таковым присяжными. Обвиняемый имеет право на защиту…

Жадов хмурился, кусал губу.

— А товарищ Троцкий говорит — ответственность должна быть классовая…

— Верно. То есть если какой-то дворянин был мерзавцем и служанку свою изнасиловал — нужно за это всех дворян без исключения судить?

— Да кто ж их судит-то?

— Пока никто. Но, если, как ты говоришь, есть «народ», который за нас и есть «враги народа», которые против… мы ведь за что боролись и боремся? За справедливость.

— Вот как подавим эксплуататорские классы, тогда и будет всем нам справдливость!

— А как ты их подавишь, Миша? Вот уже начали — торговлю за деньги отменили. Хорошо получилось? Петербург в очередях давится, чуть не до смерти. Ни угля в город артели не везут, ни дров. Приходится всё тех же буржуев наряжать. Молочницы товар свой на землю выливают. На Сенной уже во-всю барахолка работает…

— Разгоним!

— Тут разгонишь, в десяти других местах она возникнет, Миша. Благоева надо слушать и его команду. Они дело говорят. Постепенно, без крутых переломов и перегибов. Союз с крестьянством, кооперация. Заводы под рабочим контролем, но тоже без перегибов — деньги раздавать можно только когда за них что-то купить можно. А так любой мужик будет в лучшем положении — банкноты или там монеты золотые глодать не станешь.

Комиссар мрачно молчал.

— Мы-то с тобой, Миша, паёк исправно получаем, с доставкой. А остальным как?