Александровскiе кадеты
Шрифт:
— Чепуха! Профессор говорил…
— А, может, это вовсе и не профессор! Был же там этот, Никаноров? И другие тоже могли быть! Значит, может у них такое найтись, чтобы связь была между потоками!
— Может, и так, — Федя не нашелся, что возразить. — Но нам-то что с того?
— С того, что, может, они и за нами следят! И вообще их тут гораздо больше, чем нам кажется!
— И что нам с этим делать?
— Как это «что»?! — поразился Петя. — Мы должны их наперечет знать! Чтобы они у нас тут не хозяйничали!
— Но ведь и Пушкин, и Государь, коль их рук дело — это ж хорошо, верно?
— Верно. А вот я как того Никанорова вспомню, так в дрожь бросает! А если он не один такой?
Друга Петю явно уносило куда-то в неведомую даль. Начал с того, что «ангел» Лизаветы и Зины был пришлецом из иного временн'oго потока, а теперь и вовсе перескочил на злокозненного Никанорова. В общем, тут Федор-таки запустил в Петю подушкой, поймал её обратно и, не слушая более никаких возражений, с головой нырнул под одеяло.
Святки. Обычно весёлые, сытые, обильные, с непременным катанием с горок и на коньках, ходят ряженые, водят медведей, устраивают гадания — всего не перечислишь. И на сей раз в Гатчино, казалось, всё свершится, как и в прошлые года — однако ж нет.
«Высшее общество», хоть и не отменило всего полностью, но притихло, государев двор, скуповато отметив Рождество, повестил, что новогодних забав не случится. Волнения, выплеснувшиеся из рабочих кварталов столицы и близлежащих деревень, как будто бы утихли, но могилы были ещё слишком свежи.
Впрочем, Федя Солонов на это не обращал внимания. Хватало иных забот.
Во-первых, неугомонный Бобровский снова вылез со своими «бомбистами»; теперь, когда «всё успокоилось», как он выразился в письме Федору, «самое время довести дело до конца».
Во-вторых, Лиза Корабельникова, как и обещала, позвала их с Ниткиным в гости, уже перед самым Новым годом. Мама обрадовалась — приглашения в дом Варвары Аполлоновны Корабельниковой ценились высоко.
В-третьих, с сестрой Верой явно творилось что-то совсем не то, родители ходили озабоченные и совсем не в праздничном настроении; Федор же почти не сомневался, что знает причину — и не только в «меланхолии» Лизаветиного кузена Валериана.
Он смотрел и слушал. Слушал и смотрел. Останавливался у дальнего конца платформы, якобы посмотреть на паровозы (что простительно мальчишке, даже и в кадетской форме), ловил обрывки фраз, брошенных машинистами, кочегарами, смазчиками, обходчиками; стал читать газеты, в изобилии валявшиеся у папы в кабинете; и даже болтовня нянюшки с молочницами не избегла его внимания.
И всё это, всё, что удавалось перехватить, зацепить, поймать — ему чем дальше, тем больше не нравилось.
А родные ничего не замечали; папа был по горло занят в своём полку, отличившемся при подавлении беспорядков; мама, Надя и нянюшка просто хотели забыть поскорее весь тот ужас; в самом деле, ведь случались волнения и раньше; с ними справились, справятся и на сей раз.
Левка Бобровский был, конечно, пижон и задавака, но кое-что понимал крепко. И умел, взяв след, идти по нему до конца, несмотря ни на что. Федя вспомнил слова физика Ивана Андреевича — о том, что ему, Солонову-младшему придётся следить за старшей сестрой.
А ему придётся. Потому что в том мире, что так понравился Костьке Нифонтову, где якобы нет ни богатых, ни бедных, бессудно убили Государя со всей семьёй.
До того дня оставалось уже меньше десяти лет. Кажется — огромный срок, но Федор Солонов, побывавший в будущем, отчего-то так не думал.
Наследник Цесаревич Николай Александрович, будущей император Николай Второй уже имеет четверых дочерей, самая старшая, Ольга, всего на год старше его, Федора; а младшему, Алексею, всего три годика…
«Мы присягали России, сын, — говорил ему как-то папа, говорил необычно сурово и серьёзно. — А государь — символ её. Живой символ, как знамя.
Люди дрались и умирали, чтобы только знамя, кусок раскрашенной тряпки на простой палке! — не досталось бы врагу. Хотя, казалось бы, да пусть подавятся! Не винтовка, не пулемёт и уж тем более не пушка — чего за него биться, за это знамя?! Тем более, что это же просто дань традиции — некогда значки и знамёна были нужны, чтобы лучше отличать отряды на поле боя. Сейчас, когда фронт растягивается на десятки вёрст, для чего нужны эти знамёна? — однако же нужны, сын. Символ, средоточие, то, без чего полк — всего лишь скопище невесть зачем получивших оружие людей. А не станет символа России — не станет и её самой. Нет, земля не исчезнет, не рухнут города, не выйдут из берегов реки, да и люди останутся — но это уже будет совершенно иное, сын. Совершенно иное…»«Папа был прав», — подумал Федор.
Подняв воротник шинели и потуже завязав башлык, он шагал сейчас по предновогодней Гатчине. Был самый канун Василия Великого, в дворцовом парке ещё играла музыка на государевом катке, а он, Федор, шёл на Бомбардирскую, 15, в гости к Лизавете Корабельниковой.
Честно говоря, влезать в их «пари» с другом Ниткиным Феде совершенно не хотелось. Петя и в самом деле свести друг с другом слишком далеко отстоящие концы. Но что, если они, их страна, их Россия, их «поток», как говаривал профессор Онуфриев — сделалась полигоном, где меряются силами такие вот Онуфриевы с Никаноровыми? И, кто знает — кто ещё участвует в этой борьбе?
«Господи, вразуми меня!..» — горячо взмолился Федор.
…У Корабельниковых дым стоял коромыслом — потому что Петя Ниткин успел первее Федора, и сейчас, словно примерный ученик, сидел на диване, глядя на покрытый листами картона пол, где Лизавета с Зиной и в самом деле в мельчайших подробностях изобразили всю немудрёную обстановку провинциального вокзальчика.
Федя был встречен, проведен и усажен на тот же диван, что и Ниткин. Лизе, похоже, очень нравилась роль хозяйки. Круглолицая Зина смущалась и краснела, глядя на Петю, а вот того, похоже, сейчас занимали только расставленные на картонках куклы.
— Готовы? Готовы? — подпрыгивала Лиза. — Ну, слушайте! Вот это вот — поезд. Это — кусты. Это — кипятильня…
Петя Ниткин внимал Лизавете, словно соловью, а Федор, однако, почти сразу перестал её слышать. Как именно подруги-«тальминки» пришли к своим выводам, сейчас был не так важно. Важным было совсем другое — если это действительно проделали явившиеся из другого временного потока, значит, они способны на куда большее, чем старый профессор с его мечтой изменить историю их собственного мира.
И обязательно ли пришельцы должны явиться именно из того 1972 года? Сколько вообще существует таких потоков? Два? Десять? Тысяча, миллион, миллиард, бесконечность? Как далеко обгоняют его, Феди Солонова, сегодняшний день другие миры? Какой там сейчас год? 2022? 2222? Или вообще невообразимо далёкое будущее, где, — он поёжился, — вот-вот свершится пророчество Иоанна Богослова?.. Или уже свершилось?..
Он смотрел на аккуратных куколок в руках девочек, как они ловко двигали их по нарисованной зале, крутили туда-сюда; и вновь, как и совсем недавно, дома в Сочельник, накатило странное чувство оторванности, отрешенности от всего земного, и Федя вдруг понял, что они, все пятеро, стоят на мосту, тёмное небо над головой, тёмная вода внизу, тускло светят фонари, совсем рядом цокают конские копыта, а Две Мишени, держа руку в кармане шинели, где спрятан верный браунинг, направляется к странной паре — двое немолодых рабочих, один — в поношенном пальто, старой кепке, больших очках и с завязанной грязным платком щекой, словно у него сильно болели зубы…