Алхимия единорога

Наверное, временами я и вправду на несколько секунд лишался чувств, а потом снова приходил в себя.

В мои глаза словно впивался острый шип, он пронзал затылок, рот, горло, доходил до самых нижних позвонков, менял направление и принимался буравить мою плоть, пока все наслаждение не собиралось в исходной точке – в моем мужском естестве, где начинало раскручиваться со стремительностью центрифуги. Потом блаженство проходило через желудок и быстро спускалось по ногам до самых лодыжек. И тут все начиналось сначала.

Мы проводили так целые часы, устраивая передышки, только когда хотели есть или когда у нас с кем-нибудь бывала назначена встреча; иначе мы могли бы пребывать в подобном счастье сутки напролет. В первый раз мы не отрывались друг от друга с шести вечера до восьми часов следующего утра. Но что самое любопытное: блаженство накатывало на меня всякий раз по-иному, из разных участков тела, и ощущения никогда не повторялись.

Я проспал до половины третьего – вечером мы собирались отправиться в Брюгге, однако вожделение оказалось сильнее нас, и я подумал, что мы отложим поездку до следующего утра.

Виолета проснулась в четыре. Выглядела она намного лучше меня. Мешков под глазами не было, даже прическа не растрепалась. Казалось, во сне она успела навести макияж: ресницы подкрашены, губы блестят. Это было похоже на пробуждение актрисы в кино – с той разницей, что происходило на самом деле. Джейн еще спала, а Виолета поцеловала меня, и я снова ощутил сгусток желания между ног.

«О боже, только не сейчас!» – подумал я, но было уже поздно.

Вместо приветствия мне пришлось войти в нее с поспешностью животного; все произошло стремительно, но оттого не менее сладко. Я почувствовал, что опустошаюсь, освобождаюсь от чего-то, словно не вычерпал себя до дна за предыдущую ночь.

Виолета с улыбкой скрылась в ванной, а меня уже ждала новая чудесная улыбка, новое сладкое пробуждение. Неожиданно Джейн скользнула между простыней, покрывая мое тело поцелуями, поднимаясь губами от моего паха к животу, к шее, ко рту. Ее язык не давал мне раскрыть глаз, а когда я пытался заговорить, мне мешали ее губы. Потом она распахнулась передо мной, и вот мы вновь погружаемся в упоительный водоворот движений любви – пока наконец я снова не освободился от желания, выпустив долгую, чистую, прозрачную, почти как вода, струю.

Я сразу помрачнел, а Джейн улыбнулась, ее лицо оказалось совсем близко, и она лизнула меня длинным, нежным, теплым языком.

Прежде чем уйти в душ, она взяла с ночного столика флакон с эликсиром и дала мне отпить. Я без колебаний сделал большой глоток, снадобье бомбой разорвалось в моем желудке и растеклось по всему телу.

Повсюду засверкали огни, точно замигали неоновые лампы. Мой мозг освободился от всех пут, я сам превратился в галлюцинацию, ощущая, как во мне клокочет счастье. Никогда еще я не чувствовал такого упоения, такой нежности, такой любви. Выглянув в окно, я обнаружил, что дрожащие на деревьях листья уподобились миллионам разноцветных алюминиевых чешуек, что все вокруг приобрело металлический отблеск. При вдохе мои легкие наполнялись свежайшим, целительным воздухом. Глядя на птиц, я испытывал ощущение полета. Я зависал в воздухе, отстраняя незримые молекулы, которые отвечают за гравитационную связь между телами, и эта связь постепенно ослабевала. Мои ноги словно сделались невесомыми. Меня настолько переполняли эмоции и ощущения, сердце мое стучало так сильно, что мне стало страшно.

Виолета улыбалась, глядя на меня, как на резвящегося ребенка, ясно сознавая, что все мимолетно, все преходяще.

XVI

Мы отправились в Брюгге на взятой напрокат машине. Обе мои подруги прямо-таки лучились счастьем.

Чего еще можно было просить от жизни? Наша любовь цвела полным цветом, у нас имелась книга, открывающая дверь в бессмертие, ключ ко всем мечтаниям, дарующий неограниченные возможности. В прокатном «ауди» словно поместились все возможные утопии, его четыре колеса везли оптимизм, отрицание всех человеческих страхов и горестей. Куда бы нас ни доставила эта частица мира, было ясно одно: она принесет с собой радость и коренное изменение урбанистического общества.

Но вдруг этому умозрительному благолепию пришел конец. Я почувствовал: все это, возможно, существует лишь в моем воображении. И если ничто не является тем, чем представляется, все могло оказаться лишь плодом моего воображения, результатом взятой на себя роли героя-любовника.

* * *

Первую остановку мы сделали в Гааге. Нам захотелось выпить пива, и мы ровным счетом никуда не спешили.

Пока мы сидели и болтали, я обратил внимание на трех посетителей за соседним столиком – они разговаривали о кино, и их лица показались мне знакомыми. Первый был очень высоким, седовласым, с густыми белесыми бровями, лет семидесяти пяти. Этот обходительный старик с выразительной мимикой, похожий на персонажа мультфильма, обо всем отзывался устало, иронично, скептически. Он бесцеремонно вторгался в историю кинематографа, упоминал и о собственных фильмах – он явно был режиссером. Другой собеседник, возможно на пару лет старше, так сутулился, будто его голова вросла в туловище. Он отстаивал важность женской красоты для современного киноискусства, беспрестанно переводя разговор на семидесятые годы и на киношников прошлых лет; почти в каждой его фразе поминался Бунюэль. ^[71] Ну а третий собеседник – человек с роскошной лысиной, блестящими голубыми глазами, тонкими усиками и аккуратной козлиной бородкой, – судя по высказываниям, был писателем.

71

Бунюэль (1900–1983) – один из крупнейших режиссеров в истории мирового кино, родился в Испании.

Возможно, за столиком сидели Борау, Аранда и Висент, ^[72] хотя наверняка не скажу. Сутулый бросал на моих спутниц похотливые взгляды, но исподтишка: в таком возрасте воображение зачастую сильнее либидо, и их непросто состыковать. Так бывает, когда наводишь на резкость бинокль, различаешь далекий предмет и безуспешно пытаешься до него дотянуться и потрогать. Но главная проблема в том, что самой реальности недостает резкости – это лишь набросок, который размывается, когда мы пытаемся подогнать его под наши представления, зачастую надуманные.

72

Борау, Аранда и Висент – реально существующие деятели испанской культуры.

– Меня угнетает могущество разума.

– О чем ты, Рамон? – удивилась Виолета.

– О том, что я слишком много фантазирую. Я воображаю несуществующие миры, и порой фантазии вводят меня в заблуждение. А когда я открываю глаза и ясно понимаю, где я, все исчезает. И я не знаю, в каком мире живу на самом деле.

XVII

Говорят, Беффруа для жителей Брюгге – то же самое, что Эйфелева башня для обитателей Парижа: символ свободы, могущества и процветания. Беффруа – это башня высотой в 83 метра; ступеней у нее столько же, сколько дней в году. В этом готическом памятнике перезваниваются почти полсотни колоколов.

– Смотри, – Виолета указала на дом со шпилем, – в этой Краненбургской башне заточили эрцгерцога Максимилиана Австрийского, когда жители города взбунтовались против чрезмерных несправедливых налогов.

– В этом доме жил Фламель, – добавила Джейн.

– Невозможно, – возразил я. – Здание построено в пятнадцатом веке, а Фламель жил в четырнадцатом.

– Он сам велел его построить.

– Что ж, давайте разберемся. Правда ли, что Фламель жив? Я хочу услышать подтверждение из ваших уст, хотя давно уже об этом знаю.

Девушки переглянулись; сложившиеся обстоятельства повелевали покончить с тайнами. Пришло время открыть мне все, и мне показалось, что Виолета и Джейн просто не знают, как к этому приступить. Я уже наслушался историй про бессмертие Фламеля, про то, как тот веками путешествовал по разным странам. Однако все это могло оказаться хитро сплетенной выдумкой, созданной для поддержания легенды о возможностях алхимии, чтобы кучка неофитов верила в существование философов, победивших смерть, поборников добра, борющихся за сохранение тайны от непосвященных. Впрочем, уберечь тайну все равно не удалось. Иначе чем объяснить могущество Александра Великого, Карла Первого Испанского, Наполеона, Гитлера и многих других? Они ведь поднялись к вершинам власти, подчинив себе выдающихся алхимиков, которые раскрыли им свои секреты. Некоторых из этих алхимиков впоследствии обезглавили и расчленили, захоронив останки в разных местах, чтобы бессмертных не спасло никакое снадобье. Однако другим удалось бежать, пожертвовав порцией философского камня.