Алики-малики
Шрифт:
Григорий достаёт сигареты с фильтром, закуривает, предлагает Ефиму, задумчиво и вопросительно смотрит ему в глаза.
— Дело, понимаешь, такое, не знаю, как и подъехать к тебе…
— А ты подъезжай, не тушуйся…
— Одним словом, не поможешь мне с зачётной работой по химии? Прислали вот тут, — Григорий ищет, перебирает бумаги на столе. — Вот она, проклятая. Контрольную надо сделать и послать. Чёрт знает, может, ерунда какая, да ты сам видишь — зашиваюсь, когда мне? Не выручишь, а?
Красивые серые глаза его теряют обычную жестковатость
— Хорошо, Гриша, посмотрю. Я только вот о чём хотел тебе сказать…
Раздаётся звонок телефона.
— Кто там ещё? — Клычков снимает трубку, дует в неё. — Алло! Иван Ваныч? Моё почтение! Слушаю. Приехать? Ко мне? Ну, ну, давайте! Сообразим что-нибудь. Сколько, говоришь? Одиннадцать человек? — Он прикрывает трубку рукой и шёпотом Ефиму: — Одиннадцать человек — делегация с Украины. Мать честная, орава какая! — И снова в трубку: — Мне что — хоть тридцать присылай. На поляночке, говоришь? Ха-ха! Не получится. Погода не та. Однако жду.
Кладёт трубку и блестит глазами на Ефима.
— Делегация с Украины! Н-да! Это я Аверкиеву здоровенную дулю вставлю. Всё ж наш колхоз не забывают…
Клычков встаёт, сгребает со стола в ящик бумаги, глаза опять озабоченные.
— Вот чёрт, чуть не забыл. Звонили из района, просили речугу приготовить. — Он шарит на столе, в ящике, наконец находит. — Ты уж заодно посмотри, что я тут набросал. Насчёт ошибочек проверь, а то Герман-то не больно грамотен.
Григорий, однако, листок не отдаёт, а углубляется в чтение своей речи и смущённо улыбается.
— А что? Ничего! Ловко это я насчёт мелиорации! Мне бы средств на осушку болота, я бы показал Аверкиеву, где раки зимуют. Ты посмотри. Может, чего от себя добавишь — пожалуйста. Конец бы получше. А когда, скажи мне, речи готовить? Читать газеты некогда — вон, гляди, приносят, сколько накопилось. Не успеешь просмотреть, а Саввишна на растопку берёт. Жизнь!
— Я вот о чём хотел сказать, — вставляет наконец слово Истратов. — Тут вы от Петренков заявление разбирали, так надо бы, я думаю, стариков уважить и парня в училище отпустить…
— Одного отпустить, другого отпустить, так кто же останется? Ведь их потом обратно калачом не заманишь…
— Димку-то знаю, он вернётся. Как же он больную мать оставит? Да и колхозу от него проку больше будет после училища…
Григорий вздыхает.
— Ладно, пускай едет, раз такое твоё мнение…
— И потом ты Лукашову обещал насчёт прибавки к пенсии…
— Герману не говорил? Ну, дай-ка я запишу себе в календаре… Вот и ладно, пускай люди радуются… Больше ничего у тебя ко мне?
Истратов встал, довольный. Важные дела сделал.
— Брёвна бы мне для мосточка через ручей, да извини — пустяки всё это…
— Это почему же пустяки? — Клычков снимает трубку и энергично дует в неё. — Гурий? Кныш у тебя? Ты вот что, на денёк отпусти его в школу. Как так? А где он? — И, положив трубку, извиняясь: — Тебе какой мосточек?
— Через
овраг на Жуково. Ребята ходят, падают.— Тьфу ты! — смеётся Клычков. — Всего и делов. Да вот Кныша, понимаешь, нет. А сами не можете? Н-да. Ну ладно, через неделю, как вернётся, прямо же к тебе и пошлю. Будь спокоен, всё сделаем.
Неделя вроде пустяк, а ждать нельзя, и Ефим идёт к деду Мануйле, у которого свой конь — от районной конторы заготутиля. От колхоза он не зависит, гоняет целыми днями по деревням, меняет промтовары на тряпьё, невыделанную кожу, рога и копыта.
Дед жмётся.
— Конь-то у меня плёвый, к тяжёлой работе непривычен. Ну ладно, — всё же обещает. — У Клыка попроси брёвен-то с десяток, а мне лишек отдашь. Сарай эвон подбился снизу, поменять надо…
Захватив исправленную речь и контрольную по химии, Истратов идёт в правление. Клычков приветливо кивает — садись, дескать. Потом пристально смотрит на Ефима, что-то вспоминая, и хмурится.
— Федька в школу пару дней не походит. Извозился где-то, подлец, опять простудился. Что ни день, из школы придёт, мать одёжку выкручивает. Ерунда какая-то…
Истратов открывает портфель, кладёт на стол речь и контрольную.
— Это уж я виноват, — улыбается Истратов. — Мосток через ручей не проложил, а они, прыгуны, так и скачут через ручей. Вот и твой доигрался…
Григорий багровеет и вызывает Германа Изотова.
— Сейчас же мне Кныша достань! И чтобы немедля в школу!
Зажав под мышкой портфель, Истратов идёт по деревне, шлёпая по лужам. Из окошка кричит ему Пантелей Венедиктыч.
— Ефим, а Ефим, заходи повечерять…
— А что такое?
— Дело-то какое: пенсию поднимают мне…
— На здоровье, Венедиктыч.
— Так ты заходи, будь гость дорогой…
— Некогда мне, Венедиктыч.
Истратов торопится к дому на косогоре, рядом с бывшей церковью и садом. Открывает калитку, проходит в просторные сенцы и долго оттирает метлой сапоги.
В избе никого. Печь, ещё не остывшая от жара, стол возле окна, посуда, прикрытая рушником в петухах. Портрет Ленина на стене, на подоконнике приёмник. Истратов прислушивается — из светёлки тихое сопение. Он снимает сапоги, портянки заталкивает в голенища и топает по половицам в светёлку. Коврик, сундук, рамка с карточками на стене. На постели, перевязанный бабьим шерстяным платком, Федька Клычков — горячий весь, красный, белые волосики растрёпаны на влажном лбу. Он открывает глаза, испуганно смотрит на Истратова.
— Мамки нету.
— Я не к ней, я к тебе.
Федька тужится подняться и снова падает на подушку. Истратов присаживается на табуретку, ладонью касается Федькиного лба.
— Где же ты простыл?
Федька пыхтит, морщится и прячет глаза.
— Прыгал небось?
— Мамка сейчас придёт.
Федька беспомощно пытается подняться, чтобы взглянуть в окошко.
— Лежи. Без мамки обойдёмся.
— Вы не ругайтесь.
— Я не ругаться пришёл. Проведать.