Алкоголизм – не приговор. Выход есть. Я счастлив, что я бросил пить
Шрифт:
Я положил трубку, взял четыреста рублей казенных денег, которые были в сейфе у меня на работе. К тому времени я уже дома не ночевал или ночевал редко, потому что практически всегда оставался на работе, чтобы не ездить туда-сюда; жене я говорил, что работы много. У меня была гражданская одежда, мы в военном не ходили, взял какую-то себе рубашечку легкую, переоделся в джинсы, в дипломат положил костюм и поехал в аэропорт Внуково. Во Внукове я покупаю билет в Сочи. Причем это был разгар сезона, конец августа. Я прихожу в кассу, мне говорят, что билетов нет, помните те времена, когда улететь возможности не было? Это мне не помешало ничуть, я пошел к начальнику аэропорта, предъявил свое удостоверение и, что называется, на чистом глазу сказал: «Вы знаете, вот мое удостоверение, мне только что позвонили из Сочи, у меня в Сочи утонула жена в санатории Дзержинского». Как он потом рассказывал, сам я этого не помню, я был настолько достоверен, что у меня
По приезде в Сочи я снял комнату на территории санатория имени Дзержинского, где мы с женой часто отдыхали, купил ящик водки, чтобы не ходить туда-сюда, и целую неделю (я эту неделю просто не помню) пил и спал, пил и спал, покуда не закончилась вся водка.
Когда она закончилась, нужно было что-то решать: денег ни копейки, все пропито, делать нечего. И я решил, что у меня выхода другого нет: ну, думаю, хорошо, постираю вот эту рубашку, у меня была фирменная какая-то рубашка, пойду на рынок, продам ее, куплю последнюю бутылку водки, выпью и утоплюсь. И когда я шел на рынок продавать эту свою рубашку, мне повстречался мой сотрудник с работы, который вцепился мне в руку и сказал: «Ты не представляешь, весь СССР на ногах и тебя ищут, объявлен всесоюзный розыск, потому что пропал офицер КГБ после переговоров с начальником разведки» – и так далее. Он говорит: «Только никуда не уходи». Я говорю: «Купи мне бутылку портвейна, я буду на месте». Он тут же добежал до ближайшего киоска, купил бутылку портвейна, и я из горла ее выпил. За это время позвонили в местный отдел КГБ, и буквально через пятнадцать минут подъехала машина. Из нее вывалились четыре мордоворота и, как они мне потом рассказывали, «увидели юношу, худенького, стройного, мы-то думали, что придется вязать и заталкивать в машину какого-то громилу, а тут стоит совершенно доброжелательно настроенный молодой человек, даже не сказать, что капитан, в такой симпатичной рубашечке, в джинсиках, с дипломатиком». Мы замечательно приехали в аэропорт, и ближайшим же рейсом меня отправили в Москву.
Встречать меня в аэропорту приехал врач с нашей работы, и, когда мы с ним ехали в машине из Внукова, я говорил: как, мол, неловко получилось, стыдно, и что завтра я буду говорить начальнику? «Ничего, ничего, – успокаивал он, – все будет нормально, только в одно место заедем». И вдруг, к своему удивлению, я обнаружил, что мы подъезжаем к пятнадцатой психиатрической больнице. Меня поместили в специализированное отделение для сотрудников КГБ, которые страдают алкоголизмом. Оказывается, в пятнадцатой психиатрической больнице на Каширке есть специализированное отделение для кагэбэшников, где лежат люди не только с психическим расстройством, но в том числе и страдающие таким тяжелым заболеванием, как алкоголизм. И вот, собственно говоря, с этого начинается некий другой этап моей жизни.
Я пролежал там полтора месяца, и выписали меня с диагнозом «хронический алкоголизм, осложненный ситуативным неврозом». Ситуативный невроз – это вроде той ситуации, в которой я оказался, стрессовой. «Хронический алкоголизм второй стадии» – вот диагноз, который мне поставили врачи в этой больнице.
Естественно, когда я вышел, меня вызвал вот тот самый генерал и сказал: «Ты сам понимаешь, одно дело – строгий выговор, и другое – хронический алкоголизм. У тебя два пути: остаешься работать, но на карьере ставишь крест окончательно, то есть ни о каких званиях, ни о чем не мечтай. Будешь спокойно доживать срок, сколько тебе еще осталось до пенсии, десять – пятнадцать лет, где-то бумажки перебирать. Или другой выход, который мы тебе рекомендуем, – ты подаешь рапорт об увольнении по семейным обстоятельствам. И мы, без всякого упоминания о твоем диагнозе, тебя комиссуем в связи с семейными обстоятельствами. Учитывая твои многочисленные заслуги, – а у меня были многочисленные подарки, грамота от Андропова, часов именных три или четыре пары, – тебе предлагают такой вариант. Был бы другой человек, его бы просто выкинули без лишних слов». Естественно, как человек, который к тому времени пропил еще не все мозги, я выбрал именно этот вариант. Так в восемьдесят пятом году я свою службу в КГБ закончил.
Закончился очень важный этап в моей жизни, потому что эти десять лет – это практически те годы, когда сформировался мой алкоголизм. На моем примере можно проследить, как он развивался: постепенно, от каждодневных, казалось бы безобидных, выпивок к хроническому алкоголизму. У алкоголиков эти выпивки приводят к тому, что рано или поздно переступается некая черта и происходят необратимые изменения в обмене веществ, когда не пить он не может.
– Могло это быть оттого, что подсознательно вы хотели все-таки уйти оттуда? Структуру я имею в виду.
– Если вы вспомните, в то время работа в КГБ была очень престижна. Во-первых, я ничего другого делать не мог. Мечтать о том, чтобы уйти? Да у меня даже мысли
такой не было, потому что вся моя карьера до самого последнего дня была очень, очень успешной. Я уже к тому времени в свои двадцать семь лет работал на полковничьей должности, должности – о которой мечтали сорокалетние мужики, работавшие со мной рядом за соседним столом, мне все в этом смысле очень завидовали!– Может быть, в вас сидело какое-то противление самой системе?
– Не хочу задним числом причислять себя ни к диссидентам, ни к антисоветчикам. Я искренне во все это верил, я считал, что именно так и должно быть, что я лишился очень престижной работы, что все, что делали мы, делали правильно, и система делала правильно. Другое дело, помните изумительный фильм Рязанова «Небеса обетованные»? Там сестра-хозяйка – ее играет Волкова, – которая всю жизнь работала при первых секретарях, в одной из последних сцен говорит: «Я же не знала, как они живут». Потому что она жила в некоем изолированном мире, она думала, что все едят красную икру, что все ездят на машинах. И я так десять лет думал, что все каждый год ездят в санаторий Дзержинского, что все получают зарплату четыреста пятьдесят три рубля – у меня по тем временам была такая зарплата, – что все живут в двухкомнатной кооперативной квартире, что у всех дочка ходит в детский сад, привилегированный, что у всех жены не работают, как у меня, и так далее, и так далее. И только потом, когда я второй раз женился, когда начал другую жизнь и мы сошлись с женщиной, которая работала простым врачом на скорой помощи, я вдруг увидел, что, оказывается, на десять рублей можно жить целую неделю; что не хватает до получки трех рублей – и ты бежишь у соседки перехватываешь; что девочке нужно купить колготки, а колготки купить не на что; я увидел, что вокруг куча разведенных женщин, которые в одиночку воспитывают детей. Прежде я этого не видел, не знал и поэтому сейчас, задним числом, говорить, что это был некий протест, я не могу.
– А может, не общественная, а армейская система, дисциплина, четкость, «с девяти до шести», «приказы не обсуждаются», была неприемлема для вас как гуманитария?
– В Первом управлении, в отличие от некоторых других подразделений, того же, скажем, Третьего управления (говорю по тем временам, не знаю, как сейчас устроено организационно) или, скажем, погранвойск, которые носили форму, мы с самого первого дня носили только гражданскую одежду. Я на фотографиях в военной форме, только когда у меня менялось очередное звание. Была такая фотомастерская на Ленинском проспекте. Ты туда приезжал, тебе давали дежурный китель, дежурную рубашку, прикладывали погоны, тут же ее снимали и давали другому. Мы за форму получали денежную компенсацию. Такой строгой дисциплины, как в армии, у нас не было никогда. У меня был начальник, полковник, просто отец родной. Тот, что стучал ко мне «про выпить-закусить». Он так меня и называл: «Сынок».
Была некая дисциплина подчинения, но она для меня казалась нормальной, когда, скажем, есть вышестоящий руководитель, генерал, есть заместитель по тем делам, по этим – все со званиями, но все ходили в гражданской одежде. То, что работать надо с девяти до шести, так вспомните всю страну, мы все работали с девяти до шести. В смысле организации, дисциплины, порядка и вообще навыков работы мне все дала только школа работы в КГБ. И в этом смысле я абсолютно согласен со словами Путина, который в свое время произнес, что бывших разведчиков, бывших кагэбистов не бывает.
Сейчас меня спрашивают: «Как ты так можешь работать, у тебя на столе всегда порядок, у тебя все так структурировано?» Я говорю: «Меня так научили, я по-другому не умею». Когда молодые мальчишки, ровесники меня тогдашнего, года по двадцать два – двадцать четыре, приходят и не могут составить ни письма, ни бумаги… О грамотности вообще речь не идет, это отдельная песня, я уж не говорю там на испанском, английском языке – на русском языке не умеют написать! Я помню прекрасно, как первый документ, рапорт, который я написал, когда только-только пришел в КГБ, – на каком-то листочке, от руки! – начальник на моих глазах порвал и выбросил вон: «Не смей больше, это документ, с документами надо работать так». И он научил меня, как надо работать с документами.
Поэтому та школа по своей организации и дисциплине была для меня очень органичной. Кроме того, независимо от КГБ я сам по себе человек очень организованный, дисциплинированный и внутренне структурированный. Поэтому сейчас на работе некоторые меня занудой считают. Но в конце концов я оказываюсь прав. Ведь иной раз подходишь к сотруднику, у него на столе все навалено. Я говорю: «Значит, у тебя и в голове так, если ты не можешь найти того, что нужно!» У меня: какой нужен документ? Тут же – пожалуйста! Другой? Пожалуйста! А он полчаса ищет, как говорится, тут хлеб заворачивал, тут рыбу ели, тут – это не читать. Поэтому я могу сказать, что опыт работы в КГБ мне пошел в плюс. И вот после происшедшего начался такой период, когда я вышел уже в совершенно другую жизнь, передо мной встала дилемма, куда идти работать.