Алло, милиция?

— Простите?

— У нас так МВД расшифровывают — малоразвитые внуки Дзержинского. Не все там тупые и безнадёжные, но они рабы системы, заданной Москвой.

— Понятно. Я поговорю с операми. Набросают какой-нибудь рапорт, что есть негласная информация о хранении в гараже Томашевича ящика с героином, возьмут постановление на обыск. Или попросту взломают, с них станется.

— Это ещё не всё, Егор. Сварщик, взятый под стражу за нарушение техники безопасности, даёт мутные показания, почему вовремя не убрал баллоны.

— Знаю. Я читал протокол.

— А я тебе скажу то, чего в протоколе нет. И следователь прокуратуры тебе наверняка не сказал, потому что ты пришёл к нему по звонку из РОВД. Так вот, сварщика просил помочь его старый друг-собутыльник. Наш хотел забрать баллоны и горелку из гастронома, но тот сказал — у меня всё ЖЭКовское есть. Вот они и варили весь день накануне взрыва. Угадай — что.

— Даже не буду пытаться.

— Зря. У тебя проскальзывают замечательные догадки.

— Пас.

— Они переваривали решётки опорного пункта милиции на Востоке-1.

— Там, где ошиваются привлечённые к расследованию капитан Говорков и лейтенант Давидович. Оба были у гастронома в момент взрыва. Но болтались на районе до полуночи, Томашевич никому из них не мог позвонить, что лежу на деньгах, истекаю кровью…

— Конечно, их причастность маловероятна. Просто учти, Егор. Верить нельзя никому, тем более — твоим новым приятелям-ментам. Мне верить можно[1].

— Надеюсь… Раз так… Виктор Васильевич! Как мне перевестись в вашу контору? Пусть не во второй главк, так хотя бы в пятак? Не хочу провести жизнь, расследуя преступную ненарезку огурца.

— Твой лимит просьб и моей доброты на сегодня исчерпан билетами в театр. Раскроем взрыв в гастрономе — поговорим серьёзнее. И так ты на связи уже не в пятаке, а в контрразведке… — он набросал на листке бумаги короткую записку. — Дуй в кассы драмтеатра имени Горького, спроси Валентину Игоревну, отдашь эту записку.

Выходя из касс клуба Дзержинского, Егор с чувством лёгкого превосходства посмотрел афишу, обещавшую показ «Бриллиантовой руки». Сюда бы он повёл Настю, не подвернись более интересного варианта. Московский Театр Сатиры был неизмеримо круче, чем ретрокино.

Выспросив у прохожих дорогу на Володарского, где находился драмтеатр, предоставивший сцену московским гастролёрам, Егор заскочил в телефонную будку и скормил автомату две копейки.

— Милиция, Давидович! — фыркнуло из холодной трубы.

— Лёха, выгорело. В субботу у меня с ней свиданка. Хороша работа в уголовном розыске! Мне у вас начинает нравиться.

— Нас в сто раз чаще имеют, чем мы — секретарш из торговли. Узнал чо полезное?

— Не торопи. Сначала надо расколоть на чистосердечный секс, только потом — на чистосердечное признание. А пока я тебе другое предложу. Умеешь гаражи взламывать?

х х х

Настя объявилась в общежитии только около шести, не предупреждённая заранее о театре, и Егор начинал подумывать подарить билеты Варе с Марылей. Наконец, раздался стук в дверь, и в проёме показалась лохматая голова с веснушками на лице.

— Девочки сказали — ты меня несколько раз спрашивал. Случилось что?

— Случилось! — он с готовностью захлопнул учебник. — Идём на спектакль Театра Сатиры. Если нет других планов, конечно.

— Когда?

— К семи. Скоро выходить.

— Ой… Но это же театр! Надо платье одеть, подкраситься, не просто же…

— Тогда я нацеплю костюм комсомольского чинуши. Вообще-то собирался идти в джинсах.

Только сейчас она обратила внимание на обновку.

— Откуда?!

— Купил. Как начал встречаться с тобой, стало не всё равно как выгляжу. Короче! Вот как есть — такая и иди. Вся публика обзавидуется, больше ни у кого нет столь рыжей подруги.

Не зная, радоваться ли по поводу «не всё равно» или расстраиваться из-за подколки о рыжей, Настя упорхнула. Вернулась через двадцать минут, всё же в платье и с чуть подкрашенными губами.

— Куртку у кого-то одолжил?

— Приобрёл. Слушай! Моя служба открывает неожиданные возможности. Правда, и требует много. В субботу не увидимся, я на задании.

— Каком?

— Секрет. Должен соблазнить любовницу вора в законе и выведать у неё секреты криминального мира. Ты не против?

— Ну что ты! Действуй. Сравнишь со мной и поймёшь — я лучше.

— Никаких сомнений. Но что поделаешь — служба.

Шутка «сравнишь со мной» прозвучала с плохо скрытым внутренним напряжением.

Они отправились пешком, до театра имени Горького было около двадцати минут быстрым шагом. Не располагавшая служебной «шестёркой», Настя носила удобные сапожки без каблука, туфли сунула в сумку.

— Спектакль какой?

— Что-то про аптекарей. Ширвиндт, Мишулин, Папанов. Вспомнил! «Таблетку под язык».

Настюху пробил такой смех, что она на миг даже остановилась, выпустив локоть спутника.

— Аптекарей?! Это пьеса белорусского драматурга Андрея Макаёнка про председателя колхоза. Ты же в школе проходил Макаёнка!

— Проходил мимо и забыл.

— Убиваешь меня! А Короткевича ты хотя бы не забыл? Или Василя Быкова?

Не желая падать лицом в лужу, тем более — его нос находился уже в сантиметре от той лужи, Егор вспомнил имя литератора-диссидента, о котором слышал в КГБ.

— Не смейся. Лучше почитай мне Бородулина.

Без всякой паузы, словно весь день готовилась, Настя принялась декламировать:

Мы больш сваёй ахвярнасцю вядомы,Мы, беларусы,Мы — народ такі.Ахвотна забываем, што мы,Хто мы.ЗгадаюцьНашай памяці вякі[2].

А ведь белорусы — самые близкие родичи русских, но и здесь бродят настроения, которые через шесть-семь лет выльются в требования воли, думал Егор. Потом, после нескольких непростительных ошибок Горбачёва, развалят Советский Союз. Гэбисты вроде Сазонова и Образцова понимают пагубность подобных веяний, но ничего не делают — не могут или не хотят.

— Насть… Бородулин в школьной программе, нет?

— Конечно! И этот стих — в числе рекомендованных. Хоть он на грани дозволенного. Нас учат втолковывать школьникам про великую новую общность — советский народ. А не про особенности белорусской нации.